графомашка--2

опять заговор против меня. оридж от реимарры, отзывы на мое невъебенное, и куча срочной работы.... как думаешь, милый дневничок, куда меня тянет? ага. убиться об ступеньку нах.

---

американские джинсы - это ЗЛО

---

не спать, не спать, косить, косить!!

ниче Алена не охладела, это я свинота ленивая.
мне пишут-пишут, а я не читаю.

---

графомашка

вылизываю Месть, может хоть это будет вполне
даже спешить с выкладкой уже не тянет так, отпустило. на фик больше не хочу, даже Подарок снят и акк удален. пока серый-красный меня удовлетворяют.
Алена чет ко мне охладела, наверное терпения иссякло. ну лентяй я, вдохновенный.

---

очешуеть.

после димедрола ночь не спать и после кофе - упасть чуть не замертво. че-то в моем организме с катушек съехало.
зато прекрасно поднимает небольшая ...чка. можно дышать, ходить, даже слегка работать.

Дом Восходящего!!!!

---

ну и че делать?

переименовывать Мстю или как?так тупо называть мой слэшик так же как этот роман. теперь каждое название надо хоть гуглом проверять...
млин, даже на два слова оригинальности мышления не хватило :-)

Памагиииите! хто нибудь!!!
зато с Подарком вышло классно - не повторяется и поисковик его ловит моментально))))
горжуся

---

несладкая месть прода 3

Юноша лежал, слегка улыбаясь сжатыми губами. Тиммерлена он даже и не хотел убивать, хоть это и странно. Ведь он тоже его унизил. Да ладно, все равно обоих убить практически нереально, надо хоть Нагастиаля, вот он – точно враг.
Тихо. Оба заснули, даже не тронув его. Такой удачи может больше и не быть. Он подождал еще немного и очень медленно пополз к Нагастиалю, который положил пояс с ножнами под подушку. Его пьяный храп свидетельствовал о беспробудном сне. Даже и гадать не надо, чей кинжал легче взять.
Он не стал вытягивать пояс, нащупать рукоять кинжала было несложно, чуть перевел дыхание и медленно потянул клинок к себе.
Стиснувшая его шею рука была тверже рукояти. Нагастиаль продолжал безмятежно похрапывать, а Саенхольда рванули вверх и сжали горло так, что в глазах потемнело. Он сдавленно вскрикнул и пнул ногой назад. Они рухнули на пол – Тиммерлен предсказуемо оказался сверху, своим немалым весом выбив воздух из легких у Саенхольда и заставив его отбить локти. Саенхольд отчаянно забился и захрипел, уже не пытаясь сохранять тишину, лишь бы глотнуть нормально воздуха.
- Что у вас там, Эстан? – прозвучал сонный голос Нагастиаля.
- Тебе неинтересно, - в напряженном голосе Тиммерлена звучала, однако, ядовитая усмешечка, - спи, давай…
- Ну-ну, развлекайся…- Нагастиаль замолк на полуслове, вновь сраженный пьяным сном.
Эстанис сноровисто заломил пленнику руки и, грубо уткнув лицом в ковер, принялся стягивать неразвязанный пояс штанов. Это ему удалось, хотя Саенхольд при этом обзавелся дополнительными неглубокими ссадинами на тазовых косточках и бедрах. Резко, практически без подготовки толкнулся членом в зад и, уже сделав несколько толчков под аккомпанемент глухого подвывания парня, почти шепотом спросил:
- Ну, и кого ты собирался резать? Его, потом меня?
- Потом – меня, - простонал Саенхольд, - вы бы могли проснуться… - он умолк, понимая, как нелепо это звучит. Мог бы проснуться… да он не спал и не собирался, притворялся и ждал.
Трахавший его мужчина на несколько секунд замер, а затем отпустил выкрученную руку, поудобнее подхватил бедра и двинулся вновь, очень медленно, стараясь прижаться животом к спине парня. Анус жгло, ломило где-то в пояснице, но одновременно с этим какое-то прикосновение внутри заставило его дернуться от вспышки животного удовольствия. Саенхольд стиснул зубы, не желая показать свою слабость, но его партнер был слишком опытен, что бы не заметить это. Он повторил коварное движение еще, заставив парня задергаться и прижаться грудью к ковру, а потом просунул руку ему под живот и ухватил рукой восстающий член…
- Вот как, - пропел он напряженным голосом, - его, потом – себя? – а, может, убежать собирался и тебя кто-то ждет в лесу? Ну? Кто?
Саенхольд был в смятении еще хуже, чем в ночь, когда его грубо отымел Нагастиаль. Тогда он мечтал лишь избавиться от жестких рук и члена в заднице. Сейчас было просто невыносимо – он уже не мог понять, чего хочет… не мог же он хотеть, чтоб его трахали? Но паху горело и распирало, а рука, тискавшая член, то и дело замирала, причиняя настоящее мучение.
- Нееет, нет! Никто! Правда! Пожалуйста…- еще одно движение и он, кажется, умер. От наслаждения, перемешанного с болью.
Очнувшись, он обнаружил себя лежащим в одиночестве, а Тиммерлен, судя по всему, устраивался спать. Спать? Так его, что, не убьют сейчас?
- Где мне лечь? – спросил он, поражаясь собственной наглости, - можно возле вас?
В ответ раздался сдавленный смешок:
- Можно…

Наутро, похмельный и угрюмый Нагастиаль поинтересовался, что это вообще ночью было-то, просто трах или бой тигра с драконом?
- Потом объясню, - откликнулся Тиммерлен, - скажи там, пусть каши побольше принесут. На троих. И мяса. Или что там…
Сегодня Саенхольд не пытался забиться в угол. Почти уверенный, что терять уже нечего, он решил держаться спокойно. Если с ним что и сделают, то не за лишний кусок мяса или подобную мелочь. Он подсел к столу третьим и даже рискнул попросить вина у Эстаниса лэ Тиммерлена. Тот поднял бровь и позволил допить из своего стакана. Ничего так, только кисло.
На этот раз он не задумываясь полез в подводу, пропустил мимо ушей ехидные реплики в свой адрес от кого-то из проходящих мимо, уселся, опираясь спиной о что-то твердое под пологом, лишь бы задница меньше беспокоила. Усмехнулся глупой мысли, что ведь мог сегодня спать спокойно, сам нарвался… А еще Тиммерлен скоро все расскажет Нагастиалю, вот тогда ему придется совсем плохо.
Тиммерлен рассказать не успел.
Шутка, что магические вестники нужны исключительно для передачи очень плохих новостей, всегда имела в себе немалую долю правды. Это что-то хорошее узнаешь от обычного гонца, который несколько дней трясся в седле и еще день прохворал в придорожной гостинице. Вот если произошло нечто действительно паршивое – как на этот раз – об этом сообщат немедленно, при помощи магии.
Эстанис как раз подъехал к подводе, где валялся мрачный, но вполне бодрый на вид заложник и даже задал ему вопрос о самочувствии, получил невежливый ответ: «Пока живой», и тут увидел, что перед Кипреано уже материализовалась иссиня-стальная птица размером с ворона с прикрепленным к лапе футляром. Кипреано подставил под когти вестника предплечье, снял футляр и извлек свиток.
- Ярл Крафт все же беспросветный кретин, - тихо сказал Нагастиаль подъехавшему другу. – Представь, он вновь переметнулся к мятежникам! Так что награды мы получим, а вот повышение мое откладывается. Из политических соображений… Правда, мне намекнули, что просто повысят чуть позже и без особых торжеств. Почти как по выслуге.
Они как по команде оглянулись в сторону полулежащего на подводе парня.
- Риккар вместе с ярлом? – нейтральным тоном поинтересовался Эстанис.
- Нет. Даже странно. О нем в послании ничего нет.
Кипреано толкнул коня ногами в бока и подъехал к подводе.
- Плохие новости, - сказал он, прищурясь на Саенхольда, - твой отец нарушил обязательства. Он продолжает участие в мятеже. Похоже, он тобой не очень дорожит.
Заложник поднял на него глаза, лицо его как-то посерело.
- Я знал, что так будет, - пробормотал он, тупо глядя на собеседника, - я знал…
- Что? Знал, что он переметнется снова? И молчал? – рявкнул Нагастиаль, хватая его за грудки. Эстанис тоже подъехал ближе, а те, кто мог их видеть, заоглядывались.
- Нет, не про это…знал, что ради меня он слово держать не станет. У него ведь два настоящих сына еще есть, а жена его только поддержит.
- Настоящие сыновья? А ты тогда какой? – недоуменно спросил Эстанис, - ты же признанный, не бастард.
- Он меня сыном никогда не считал, - так же монотонно сказал Саенхольд, - он и мать со свету сжил, потому, что считал меня ублюдком. А Вик и Лоэ – они точно его.
- Ага, значит, это у тебя мачеха, - понял наконец-то Эстанис, - то-то я гляжу, у тебя глаза синие, видно от матери. Погоди, ты ж лицом на ярла похож!
- Я на них на всех похож, - кивнул Саенхольд, - одна же кровь. На ярла, на Риккара…
- На Риккара? – с нехорошей интонацией переспросил Нагастиаль.
-Ну да. Ярл считал, что я - Риккаров ублюдок. А сам я не знаю…
На пару минут оба друга как онемели. Затем Эстанис дал коню шенкеля и дернул Кипреано за рукав, приглашая отъехать следом.
- Кажется, я знаю, куда демоны унесли Риккара, почему в послании о нем ничего нет, - произнес он, отдалившись от подводы.
- Думаешь – догоняет нас? – они по-прежнему понимали друг друга с полуслова.
- Думаю, это очень похоже на правду. С Саенхольда нужно глаз не сводить. Риккар за ним явится… Пока мальчишка в поместье жил, ему не о чем было беспокоиться, а сейчас он у тебя в руках… Риккар прекрасно понял, что ты на нем станешь … отыгрываться…
Отыгрываться… Кипреано вспомнил первую ночь. Парень трепыхался в его руках не в состоянии даже как следует ударить в ответ – куда ему, он и дерется-то по-детски, больше замахивается, чем бьет. А Кипреано ломал его, как мог бы ломать взрослого и примерно равного по силам, рассчитано и без жалости. А того облегчения, которого он ждал, так и не наступило, просто скрутил и трахнул. Ну, еще запугал.
- Слушай, - задумчиво сказал Эстанис, - если парень, когда …все закончится, еще жив будет, может, уступишь мне его? Договоримся, в долгу не оста.... Все-все! – он, изобразив испуг, поднял руку, - я - так, на всякий случай. Захочешь избавиться – не отдавай, кому попало.
- Риккару нужно подготовить встречу, - сказал Кипреано, - надо, что б он действовал, как нам удобно. Спровоцировать. Иначе он может нас застать врасплох.
Что ж, в мастерстве устраивать ловушки они оба поднатаскались за последнее время, без этого в партизанской войне – никак. Несколько минут – на обсуждение деталей, основной расчет был на то, что Риккар понятия не имеет, что им известно и что его ждут.
После полудня возница той подводы, на которой сидел Саенхольд, принялся ругаться и остановил лошадей. Он спрыгнул, согнал парня и, встав на четвереньки, принялся разглядывать снизу ось передних колес. Когда к нему подъехал Тиммерлен, возница принялся многословно проклинать коварных лесовиков, которые подсунули подводу с дрянной осью и негодными ободьями на колесах. Растянувшийся караваном отряд сначала приостановился, затем двинулся вновь в обход поврежденной подводы, а через несколько минут на дороге уже остались лишь сама колымага, возница с помощником, Берто, набычившийся Саенхольд, все так же привязанный бечевой и Тиммерлен, который зачем-то накинул на голову капюшон плаща, хотя по солнцепеку все были налегке.
Первые двое, озадаченно матерясь, ползали возле передних колес, остальные как бы случайно сбились в плотную группку и в этот момент из-за придорожных кустов полетели стрелы. Первая вонзилась в спину всаднику – Тиммерлен молча начал заваливаться вперед и вбок, вторая прошла мимо цели. Берто схватил Саенхольда и, прижавшись спиной к борту подводы, загородился им спереди. Из кустов выскочили один за другим трое – рослый темноволосый мужчина средних лет крупным породистым лицом в грязноватом плаще дорогого сукна и еще двое – широкоплечие и до зубов вооруженные вояки.
- Пусти парня, - крикнул первый, заходя чуть сбоку и отведя в сторону клинок, - заплачу десять золотых и уйдешь своими ногами. Иначе тут и ляжешь. Быстро!
Капрал молча притиснул заложника к себе и упер ему в ямку под горлом короткую, ладони в полторы, дагу. Пат.
- Давай договоримся, - начал главарь напавших, это, разумеется, был ожидаемый Риккар. Но много сказать ему не дали – сползающий с седла «застреленный» Эстанис лэ Тиммерлен вскинул руку со спрятанным под плащом взведенным арбалетом и всадил едва ли не с пяти шагов бронебойную стрелу с тяжелым плоским наконечником. Казалось, легкий кожаный доспех был прошит легко, как масло, но удар отшвырнул Риккара на шаг назад и повалил на землю.
- Броня, да? – прохрипел раненый, - ждали меня?
Над бортом подводы уже взлетали две фигуры - спрятанные под пологом Нагастиаль и лейтенант Крю бросились на подручных Риккара Вирийона. Берто отбросил свой живой «щит» в сторону и начал заходить в тыл одному из них. Схватка не слишком затянулась, тем более, что вести поединок один на один - не для лесной дороги. Напавших отвлекали и добивали, не стесняя себя условностями. Вознице и помощнику – на деле это были два бойца из числа лучших – даже и поучаствовать не пришлось.
Нагастиаль, вытирая длинный клинок, подошел к полулежащему на земле Риккару. Мечте о полноценной мести не суждено было исполниться и на это раз – его врагу оставалось жить несколько минут. Стрела пробила печень, точнее разрезала и разворотила ее, кровь изо рта текла обильно, но глубокие карие глаза еще не помутнели.
- Вот и встретились, Риккар, - произнес он негромко и мягко, - зря ты от меня бегал.
Не теряя ни секунды он легонько взмахнул палашом и Риккар Вирийон лишился кисти руки, коротко взвыл и замер, пристально глядя на стоящего над ним.
- Зря ты … все это начал тогда, - продолжил Нагастиаль, - и зря… продолжал, – еще один удар лишил Риккара второй кисти.
- Вот посмотри, - Кипреано мотнул головой и Берто подвел к ним дрожащего Саенхольда, - кто будет платить по твоим счетам. Ты сдохнешь быстро, но он молодой и крепкий. Как думаешь, на сколько ночей нам его хватит? Может он успеет нам наскучить и с ним продолжат солдаты?
Ругань, которую обрушил на него умирающий, сделала бы честь и совершенно здоровому. Саенхольд закричал, как раненый заяц и начал вырываться из рук Берто, а Нагастиаль нанес Риккару последний удар, перерубивший разом паховую артерию и одну из бедренных… Но тот умер, даже не успев истечь кровью.
- Тихо! – прикрикнул Кипреано на ошалевшего от страха парня, - не будет ничего, успокойся… Тихо ты! – и влепил хлесткую пощечину. Саенхольд затих, вытаращив глаза.
- Не будет ничего, не бойся, - повторил Кипреано, - это я для него говорил. Вот если не заткнешься – кнутом выпорю. А потом трахну.
- Кнутом? – слегка заикаясь, переспросил паренек, - тогда помолчу…

- Голову ему отрезать, что ли? – размышлял вслух Тиммерлен, - подтвердить, что хоть этого представителя беспокойной семейки мы угомонили, а? вонять же начнет назавтра.
- Ожерелье у него должно быть. Родовое, – подсказал слегка позеленевший Саенхольд. - Второй сын носит такое, или третий, если второй умер.
Солдаты быстренько стащили с покойника фамильное украшение и передали его Тиммерлену, не забыв при этом проверить всех троих покойников на предмет ценных вещей.
Саенхольд молча смотрел на изуродованный труп человека, которого никогда не любил, побаивался, а потом и ненавидел, но который погиб, пытаясь освободить его. Сделать наконец-то своим сыном. Поздно. Он без единого слова отвернулся и пошел за подводой.
- Руку, - сказал подъехавший к нему Тиммерлен, - нечего тащиться, ко мне садись. – Обрезал бечеву, помог залезть на коня позади себя и порысил вперед, где уже виднелись несколько всадников с запасной лошадью для Нагастиаля.

Саенхольд обхватил его руками за пояс, чтоб не болтаться, а мужчина, хмыкнул и, заведя руку назад, похлопал его по боку, будто приласкал. Они довольно быстро догнали ушедших вперед. Там офицер пустил коня медленнее и, не приближаясь к остальным, негромко спросил своего пассажира:
- И что ты теперь думаешь делать дальше?
- Я сам хотел спросить – а что со мной теперь будет? Кто это будет решать? Вам-то я теперь зачем? Дома мне вряд ли кто обрадуется, да я и сам не хочу.
- Логично… Сейчас Кипрео нас догонит и обсудим.
Эстанис не мог видеть лица парня, но, почему-то был уверен, что оно побледнело.

Нагастиаль не заставил себя ждать долго, догоняющий топот копыт раздался буквально через пару минут. Эстанис обернулся, взглядом приглашая друга присоединиться. Тот догнал, и кони пошли почти бок о бок.
- Все в порядке? – полуутвердительно произнес Тиммерлен и, дождавшись вялого кивка, продолжил, - помнишь, я кое о чем просил тебя? Насчет того, когда все закончится? И вот еще, что теперь будет с нашим заложником? Об этом пора подумать. Место в шатре найдется и миска каши – тоже, но он спрашивает, что с ним будет дальше. А я спрашиваю тебя.

Повисло молчание. Нагастиаль смотрел вперед, точно и не слышал обращенных к нему слов. Наконец проговорил, тяжело, будто выталкивая слова:
- Вот как? А что ж сам не спросит?
- Спрошу, - севшим голосом откликнулся Саенхольд. – Ну, страшно, не сразу решился. Получается, толку от меня теперь… только…
- Только трахать, - безжалостно завершил Эстанис. – Но Саенхольд совсем не мечтает остаться походной шлюхой, так ведь?
- Так, - буркнул парень. – Нельзя мне стать кем-то еще?
- И кем же? – процедил Нагастиаль, - чему ж тебя вообще учили? Булки есть и штаны об кусты рвать? Ты хоть грамоту-то знаешь?
- Я в монастыре больше трех лет жил. Святого Уриала. Читаю, пишу быстро, математику брат Заурус преподавал. Мне и еще мальчикам, кого из знатных семей прислали. Астрономия, география, на лютне играть и на виоле… только с виолой у меня плохо. Лекарства, травы и притирания – это уже кто хотел, тот приходил. Мне нравилось, я ходил постоянно. И еще…
- Довольно! – прервал его Нагастиаль, - это все правда?
- Конечно, - обиделся паренек, - проверьте. И монастырь будет по пути, там скажут.
- Тебя послушать – ты три года только и делал, что учился.
- А что там еще делать-то? Книги там научные и по богословию, охотиться и с оружием упражняться нельзя было, гулять только с братом-наставником, рыбу я ловить не очень люблю. Учиться интереснее было, да и в библиотеку пускали.
Тиммерлен криво усмехнулся. Надо же, парень-то образование для этих мест получил недурное, а они его тут, как тупую деревенщину, наяривают, наравне с той шалавой, которая с лейтенантами валяется…
- Ну-ну, - процедил Нагастиаль с совсем уже недовольным лицом, - кладезь знаний, просто. А почему, скажи-ка, - он вдруг резко сменил тему, - ты промолчал, когда я сказал, что увезу тебя, как ярлова наследника? Если знал, что тебя ярл может нам скормить живьем?
- А что бы я вам сказал тогда? – огрызнулся Саенхольд, - не берите меня, возьмите Вика? Да ему двенадцать лет и он слабак, он сдох бы уже… Я сам еле выдержал!
- Мда… - неопределенно отозвался Нагастиаль, и дальше они ехали уже молча. Пока Кипреано не сказал Эстанису коротко: «Забирай, все кончилось», и не ускакал к голове каравана.
Потом Тиммерлен подъехал к подводе и Саенхольд перелез на нее. Кое-как улегся на гору всяческого барахла и уставился в небо.

На ночлег устраивались уже в лагере армии принца. Офицеры, только успев убедиться, что место для отряда выделено, немедля отправились к месту расположения свиты Его Высочества Вильтена, а остальные принялись обустраиваться на месте.

Саенхольд топтался возле шатра, который ставили трое солдат. Он и помог бы, если б сказали, что делать, но на него лишь косились молча, правда, как раньше, не задевали.
Ошибочка… один все же ухмыляется, то и дело стараясь пройти поближе, даже плечом толкнул слегка.
-Не потерял гребешок-то? – обратился вдруг к нему солдат, - чего лохматый, или еще одолжить? У меня есть, - и радостно осклабился, выражая дружелюбие. Саенхольд узнал его – тот, у кого он расческу забрал вчера.
- Не потерял. – Он сумрачно воззрился на общительного солдатика, стараясь придать себе уверенный вид.
- А, ну смотри, могу еще дать, могу и причесать сам… если хочешь. Волосы-то какие… - он потянулся к голове парня и тот резко отшатнулся.
- Куберт, да ты куда лапы-то тянешь, - крикнул другой солдат, - иди лучше тут веревку подержи. Это ж командирская девочка, не для тебя.
- Завали явло, Денер, а то я тебе завалю, - неласково ответил Куберт, - я парня не обижаю, а ты, если еще возникнешь… - далее последовал краткий обмен мнениями, который побудил «собеседников» бросить работу и направиться друг к другу со сжатыми кулаками.
- Шатер, еб вашу мать, поставьте сперва! – заорал Саенхольд, - что, я его ставить буду?
Третий солдат, недовольно молчавший все это время, радостно заржал, а спорщики, слегка опомнившись, вернулись к делу, которое и закончили несколько минут спустя.
Кудрявый и глазастый Куберт отряхнул руки и с широкой улыбкой вновь направился к Саенхольду. Парень уже приготовился вежливо, но решительно послать его ко всем приблудным демонам, как ним, слегка запыхавшись, подбежал посыльный.
- Саенхольд, сын ярла Вирийона? – спросил он. Саенхольд кивнул.
- Идем, тебя Его Высочество требует.
От ужаса у Саенхольда ослабли ноги. О нем вспомнили. Он же заложник. Солдаты с интересом уставились на него, а Куберт слегка всполошился:
- Ты что такой зеленый стал? Может, вина глотнешь?
Саенхольд сглотнул всухую и помотал головой. Посыльный уже начал хватать его за локоть – аккуратно, правда, но убедительно – и он пошел следом.
К высокому шатру, перед входом в который красовался штандарт, они дошли уж слишком быстро. Сопровождающий оставил парня возле часового и нырнул внутрь – доложить. Почти тут же из шатра вышли поочередно Нагастиаль, смеривший Саенхольда нечитаемо мрачным взглядом и Эстанис лэ Тиммерлен, который немедля подтолкнул заложника к шатру, шепнув при этом на ухо: «Ты со мной», но так, что было не вполне понятно, вопрос это или утверждение. И тут же навстречу выглянул посыльный, жестом пригласивший войти.

---

хочу стать президентом и вместо гомофобии насадить пьянофобию. геи, по крайней мере не сами себе эту мороку выбрали.

---

простые радости задрота

когда нормальные люди отправляются на шопинг, задрот скачивает новый браузер и радуется.

---

шнурочек для волос

тут читать

---

несладкая месть прода 2

Саенхольд дернулся и, сморщившись, замер. Болит-то все же как… и как этим каждую ночь занимаются? Но на дальнейшие размышления времени не было, он в военном лагере и если сейчас не оденется и не поест, его погонят голодным и раздетым. Могут, с них станется.
Он принялся разыскивать свои вещи… Нашел, на минуту нахлынуло омерзение. Если штаны были всего лишь перекручены и измяты, то изорванная рубашка, покрытая красноречивыми пятнами отчетливо напомнила, как ее с него сдирали и что потом ею вытирали. Сначала – задницу…
Снаружи, судя по звукам, умывались. Надев штаны, он поспешил выглянуть из шатра.
Эстанис лэ Тиммерлен, и так немаленький, без рубахи показался еще крупнее. По широкой груди, путаясь в светлых волосках, сбегала упущенная струйка воды, на мощных белых плечах от каждого движения вздувались мускулы. Слуга, поливавший ему из ведра, уставился на парня.
Тиммерлен опустил полотенце и спросил:
-Умыться?
- Конечно. И где тут нужду справить?
- Берто! – гаркнул Тиммерлен, - отведи парня к ручью и поесть дашь. У тебя что – одеть больше нечего?
- В подводе, наверное, надо взять.
- И прихвати его вещи из подводы, – добавил Тиммерлен, кинув в Саенхольда полотенцем.

Они спустились к ручью. Там Саенхольд, решив, что скрывать особо нечего, стянул штаны и влез по колено в холодную воду, быстро ополоснул лицо и все, что ниже пояса. Капрал смотрел свысока, но хоть молчал. Парень вытерся сырым полотенцем и, уже натягивая штаны, заметил, что на него с ухмылками пялятся еще несколько солдат, пришедших к воде с ведрами и полотенцами. Да что он им, лемур в клетке? Саенхольд решительно подошел к глазеющим наглецам, буркнув: «Одолжи-ка» вынул из руки у одного гребень и принялся продирать спутанные после дикой ночи волосы. Отер расческу о штаны, подал владельцу.
- Себе оставь, у меня не последний, - пробормотал, пожирая взглядом Саенхольда, высокий губастый детина со светло-карими глазами навыкате и крупными кудряшками. Что он там углядел? Синяки и ссадины? Самое интересное все равно под штанами – там, кажется, от пояса до колен живого места нет.
Поднимаясь к лагерю, парень слышал, как пересмеиваются у него за спиной. Еще бы, весь в пятнах и хромает от боли в заднице. Или они это уже не над ним? Похоже так, уже огрызаются меж собой…
Он выбрал из тощей стопки одежды песочного цвета рубаху из крашеного холста, порылся в остальном… да и ладно, ему не на вечеринке плясать. А если осатаневшему Нагастиалю опять в голову ударит, то много одежды ему и не потребуется. И так закопают, если закапывать вообще станут. От этой мысли на душе стало совсем погано, и он поскорее спросил капрала Берто, что там насчет завтрака…в глотке саднило, но оставаться голодным он не собирался.
Пока они с капралом ели из одной миски – тому, похоже, было все равно, с кем есть – до Саенхольда долетели несколько отчетливых шуточек насчет горячего паренька, который с утра жопу холодной водой моет. Не прекращая жевать, он сделал неприличный жест в ту сторону, откуда доносились шутки. Капрал ухмыльнулся, кажется, одобрительно.
- Сиди тихо, подстилка! – не выдержал кто-то из шутников, но его не поддержали, а капрал тоже сделал жест, понятный и вполне приличный – показал огромный кулак.
- Берто, он и тебе уже дать успел? – заорали из веселой компании, - и как, рекомендуешь?
- Да после Берто бы он своими ногами не ходил!
- А может, привычный?
Кусок застревал в горле от злобы и обиды на всех, но тут веселье поутихло. Саенхольд поднял глаза и увидел стоящего в нескольких шагах Нагастиаля. У того было совершенно безразличное лицо, но его появления вполне хватило, шутники угомонились. Глядя на него Саенхольд испытывал раздражающую смесь ощущений – ненависть и восхищение. Опасный, мужественный, красивый и … отчетливо вспомнилась ночь. Боль и унижение. Саенхольд был достаточно умен, что бы понять – первопричина его бед не тут, а где-то в лесах, и он про себя послал проклятие Риккару. Он почему-то был уверен, что в иной ситуации его бы не тронули, это неутоленная жажда мести превратила тонкого изысканного аристократа во взбесившегося зверя.
Что б ты сдох, Риккар. А лучше оба вы.

Саенхольд вернул ложку капралу, поблагодарил и прихватил кусок хлеба. На дорогу. Вчера он не догадался поступить так же, и к вечеру был голоден, как волк зимой.
Нагастиаль еще разок окинул его взглядом вниз-вверх и ушел. Вскоре отряд начал выдвигаться.

Когда Дарти пропал, Кипрео в столице отсутствовал по делам службы. Вернувшись, он узнал, что брата ищут третьи сутки, и немедленно подключился к розыскам. Вот его поиски и дали результат. В отличие от остальной семьи Кипрео знал, где и кого спрашивать. А найдя, предпочел не оповещать о находке.
Даже пленных языков они убивали быстрее и милосерднее. А за что было мучить Дарти?
Риккар постарался замести следы, для королевского суда улик не было. Помощник министра, близкий родственник Вирийонов, спасая собственные позиции, обеспечил Риккару алиби.
Надо думать, когда Риккар кидал деньги на взятки, прикрывая последствия своей неосторожности, он не раз пожалел, что похитил Редьярта лэ Нагастиаля. Дешевле было купить дюжину мальчиков из простонародья и развлекаться в свое удовольствие. Но для Дарти это уже значения не имело.
Риккар, понимая, что за это похищение ему от семьи не откупиться, решил убить жертву, а перед этим натешился всласть.
Кипреано знал – Дарти до последнего рассчитывал на спасение, он же не бродяжка с улицы, его должны искать.
Кипреано знал - Дарти ждал его, но не дождался.


Капрал опять привязал Саенхольда к подводе, бросил туда же его вещи и велел залезать. Парень открыл рот, что бы сказать, что вчера шел сам, но тут же понял, что сегодня далеко не уйдет – полчаса дергающей боли при каждом шаге – это паршиво, но к вечеру он просто помрет.
- Если кто привяжется, когда меня рядом нет, ори погромче, - вполголоса сказал Берто и отошел, будто и не говорил ничего. Саенхольд тоже притворился, что не слышал ничего, нащупал сквозь холстину, покрывавшую подводу, место поудобнее и улегся. И под колесный скрип не заметил, как опять заснул.
Проснувшись, он даже не стал оглядываться на окружающих. Все те же ненавистные лица, один капрал не так сильно раздражал, да еще Тиммерлен, но им он тоже рад не был. Шлюшка из поместья валялась на другой подводе и периодически охала, ей, видно, тоже ночью скучать не пришлось. Ну, она-то сама увязалась, силой ее не тащили.
Ближе к полудню по случаю очередного ручья сделали совсем короткий привал. Капрал Берто, мрачный, куда менее приветливый, чем утром, отвязал от подводы конец бечевки и повел Саенхольда за кусты. Там он сунул в руки парню маленькую увесистую посудинку, заткнутую широкой квадратной пробкой, буркнув «Где болит, намажь, да поживее», отвернулся и принялся орошать кусты мощной струей.
Саенхольд спустил штаны и намазался жирной гадостью со смутно знакомым запахом трав и еще не пойми чего. Когда о тебе заботятся, надо ценить, но это вряд ли капралова забота. Опять, должно быть, Тиммерлен. Что б раньше времени не сдох.
Он успел умыться и попить на ручье, спросил у Берто, нельзя ли еще хлеба, но тот лишь головой мотнул. Ну и ладно…

Вечером капрал, накормив, опять привел его в шатер офицеров. Уже пьяный Нагастиаль окинул его взглядом, поинтересовался:
- Ну и как тебе мужская любовь? Сегодня повторим? – захохотал, а затем вытащил какие-то бумаги из сумки, сел ближе к светильнику и начал перебирать, не обращая более внимание на похолодевшего от страха парня. Потом добавил:
- А ведь ты понимаешь, это далеко не все, чем можно занять ночку, есть и еще развлечения… Вот доберемся в место, где можно снять домик с толстыми стенами, что б не побеспокоил никто. Я и ты… И, может еще Эстан, если согласится…
Он пристально вглядывался в лицо Саенхольда, впитывая его ужас.
- Почему… я? – выдавил из себя парень.
- А почему – он? – не очень понятно откликнулся Нагастиаль, минуту ждал ответа, не дождался и принялся вновь рыться в бумагах, прихлебывая прямо из бутылки.
Тогда Саенхольд понял – пора. Нечего морочить себе голову надеждой, его все равно прикончат, но можно это сделать быстро. И еще прихватить с собой Нагастиаля. Теперь нужно только выбрать момент, когда они уснут, вытащить кинжал у одного из них и ударить Нагастиаля в горло. Если в ребра – вдруг клинок застрянет, а в горло – это наверняка. Потом – себя, если успеет, а если не успеет, его все равно сгоряча убьют. И все кончится.
Сначала он даже смог убедить себя, что происходящее с ним – не позор, а невзгоды плена, как побои или пытки. Не он в этом виноват. Но оказалось, для него все кончится только смертью, поганой и долгой. Забыть обо всем и жить дальше ему не позволят.
Нет уж.
Сегодня он будет послушным и если надо - старательным. Надо постараться, что бы его сильно не измучили, сохранить силы и заполучить один из клинков, которые офицеры не снимают с поясов. До остального оружия добраться сложнее, да и неудобно им будет в шатре орудовать. Он слегка улыбнулся, пользуясь тем, что на него не смотрели. «Мы оба сегодня умрем».
Войдя в шатер Эстанис ожидал ощутить все ту же напряженность, что и прошлым вечером, но как ни странно, спокоен был не только крепко поддавший Кипрео, безмятежным выглядел и Саенхольд. И это было немного… неестественно.

- Саенхольд?
- Что, господин лэ Тиммерлен?
- Ладно, спи…

---

ых.
вчера ночью у меня было желание поделиться на четыре части, хотя бы виртуально и ухватить все сразу :-)
практически одновеременно марта и августа выложили по готовенькому ориджу, причем мартин тянет на приличную повестушку, анеле -очередную проду, оч вкусную, а мне еще хотелось поучаствовать в обсуждениях одной сентиментальной истории.
зачем они все разом-то?
то по нескольку дней никому ничего, а тут вдруг)))
насыщенно было, сегодня аж голова болит
кайф на полночи, похмелье на весь день и все без капли выпить или покурить )))

сплошная экономия

а утром любимому понадобился секс)))
я , конечно, только за, но быть на высоте мне оказалось сложно, спать хотелось

---

несладкая месть прода

прода 1

Эстанис быстро заметил, где именно привечали гонца – у одного из костров было людно, и огонь пылал ярче. По случаю гостя подкинули дров и принесли еще вина. В походе с выпивкой было построже, но ведь и повод есть – гонец, уплетая щедрое угощение, не менее щедро делился новостями. Опознав в подходящем офицера он заерзал, обозначив намерение встать, но Тиммерлен махнул рукой – сиди, ешь. Гонец благодарно кивнул и с готовностью повторил то, что с его точки зрения могло заинтересовать офицера. Что военная кампания явно подходит к успешному завершению, что отряду следует изменить направление движения и выходить сразу к излучине Иссы, совсем неподалеку отсюда, что обоих офицеров – Нагастиаля и Тиммерлена ожидают награды по результатам их действий, а Нагастиаль, кроме того, получает внеочередное повышение звания. За особо рьяное служение интересам короны в лесах Тормланда.
Знало бы еще начальство, чем это усердие было вызвано…
Впрочем, Кипреано и так отважный и способный офицер, Эстанис ему даже не завидовал, это все равно, что цвету волос завидовать. Кто с каким уродился.
Теперь друг станет и вообще недосягаем для обвинений какого-то жалкого мятежника. Еще б ему Риккара изловить и все стало бы настолько хорошо, насколько возможно. Эстанис очень этого желал – к Кипреано он был привязан искренне.
Гонец – совсем юный, не намного старше того, кто сейчас скулил в шатре под Нагастиалем, расхрабрился и предложил выпить за скорую победу и славную добычу. Будь постарше – поднял бы тост за возвращение домой.
Эстанис тоже выпил, и солдаты слегка приосанились – офицер, аристократ столичный, с ними не побрезговал - кинулись наливать еще.
Возвращаясь к шатру, Эстанис подумал, что вопли и шум из шатра слышали многие из солдат, но никто в ту сторону и головы не повернул. И если назавтра Кипреано привяжет заложника к дереву и начнет спускать кожу ленточками, никто слова против не скажет. Дадут душу отвести, а потом скрутят и в шатер отнесут, и заварят сонной травки, что бы командир успокоился, отдохнул. А про заложника, если что, посторонним скажут – помер от горячки. Помер и закопали.
Хороший командир Кипрео, потому в отряде главный – он, хотя собирали отряд они вдвоем.

Саенхольд лежал в шатре, скорчившись, на боку, поджав одну ногу под себя. Он даже не пытался найти удобную позу…больно…больно. Даже вытереть липкую сырость на ногах и ягодицах не хотелось. Потом.
Ему важно было лишь, что его отпустили, оставили лежать, а не вламывались в его тело снова и снова. Как это, оказывается, может быть долго, он раньше и представить не мог.
Тот, кто обладал им, куда-то ушел. В шатре его нет, но может вернуться в любую минуту. Полог отдернулся и парень замер. И разглядел – это пришел второй. Белокурый и спокойный, который дал средство намазаться, а потом напомнил Нагастиалю, что с ним надо поделиться. Это им, Саенхольдом, будут делиться, как мясным пирогом или бутылкой вина. Одалживать, как плащ или лошадь. И насколько же его хватит? Больно.
Мужчина шагнул ближе и склонился над ним. От него пахло вином.
- Лежит, - произнес он, как бы в пространство, - красивый. Маленький. Плачет.
Точно, пьян. В другой ситуации Саенхольд уже бы вытер глаза и возмутился бы, что давно не маленький, но сейчас было все равно. Пришедший сел рядом и притянул его к себе. Довольно мягко, но тело все равно болело. Поцеловал, медленно, вылизывая рот горячим языком с ощутимым привкусом вина. Пусть целует, это не больно.
-Замерз? – руки были уверенными, но сильно не давили. Даже запах вина противным не казался.
- Он скоро придет, - пожаловался Саенхольд. – Опять.
-Угу. Но теперь моя очередь, Кипреано с другом поделится...
- Прямо сейчас? - прошептал парень, - там… болит все.
- Надо думать. Ты ж наверняка сопротивлялся, а он не нежничал. Если я тебя сейчас не возьму, он сам за тебя примется, или еще что придумает. Не брыкайся.
Куда там брыкаться… Саенхольд, зажмурившись, позволил положить его на спину и загнуть колени к ушам. Задницу и промежность протерли какой-то тряпкой.
- Руками ноги придержи, - буркнул мужчина и принялся мазать его чем-то пахучим. Вроде бы не тем, что дал сначала. Истерзанный зад – Саенхольд еле вытерпел, когда палец толкнулся внутрь – ложбинку меж ягодиц, царапины на бедрах и боках. Их он заметил только сейчас, а когда его использовали как шлюху, даже не почувствовал.
Пока он прислушивался к своим ощущениям, офицер распустил пояс штанов и, подтянув его за плечи, придавил голову к своему паху, мягко, но властно.
-Давай, маленький, - произнес он, когда торчащий член его почти коснулся лица парня, - давай, только медленно… Оближи.
-Лизать? – придушенно пискнул тот, - медленно?
- Чем дольше, тем лучше. Кипрео? Теперь моя очередь, ты же не против?
- Не против, - откликнулся темноволосый. Он уже был в шатре, но Саенхольд заметил его, лишь услышав голос. Тычущийся в рот огромный член заботил его куда сильнее.

Белокурый офицер, похоже, был опытным и на редкость чутким, хотя снисходительности не проявлял. Он уверенно руководил движениями юноши, не отпуская, но и не доводя до сильной тошноты. Глубокий толчок, проникающий в горло, сменялся прикосновениями к губам и щеке, руки то прижимали ближе, так что Саенхольд еле мог вздохнуть, то ласкали кожу под волосами. Тихий властный голос указывал: «Языком вот здесь…возьми глубже… не спеши, маленький…»
Маленький. Он произносит это слово не первый раз. Будто Саенхольд для него что-то значит. А на самом деле Саенхольд понимал прекрасно, что не значит ничего и ни для кого. Он - только возможность отомстить, живая, кричащая и беззащитная. Он не заложник – подстилка.

Пульсирующий член толкался в рот сильнее, ему больше не позволяли отодвигаться, как он ни дергался, лицо уже свело судорогой. Он не сразу заметил, что твердая плоть полностью выскользнула из него, мышцы все равно ныли от утомления. Но брызнувшее на щеку и плечо семя не заметить было сложно.
Брезгливости не было, навалилась лишь страшная усталость. Лечь и закрыть глаза Саенхольду не позволял только страх, что темноволосый мучитель сидит и ждет своей очереди. Подчиняясь руке, которая вытирала уже несколько замусоленной тряпкой его лицо, юноша зашарил глазами по полутемному шатру.
Он боялся зря – его враг лежал на подушках в неловкой позе убитого человека. Он давно спал.
- Ага, спит, - прозвучал спокойный голос. Похоже, Тиммерлен видел его насквозь и мысли читал, - до утра можешь расслабиться и не бояться.
- Утро уже скоро, наверное, - вздохнул Саенхольд.
- Значит надо успеть выспаться. Иди сюда.
Возражать не было ни желания, ни смысла. Он послушно улегся рядом с человеком, только что отымевшим его в рот, и позволил прижать к себе.
- Спи… маленький.

-Эй, голуби, - голос Нагастиаля прозвучал громко, резко и насмешливо, - все на ногах уже, одни вы никак не опомнитесь. Паааадъем!!!

---

несладкая месть

начало исправленное

Замок Вирийон сдался слишком быстро. Куда быстрее, чем предполагали два молодых приятеля-офицера, руководивших осадой. И, говоря правду, быстрее, чем хотел Кипреано лэ Нагастиаль. Он втайне рассчитывал, что проклятые Вирийоны покочевряжатся подольше, и тогда его собственная месть окажется малозаметной среди того, что будут творить его солдаты, озлобленные долгой осадой. Второй из офицеров, флегматичный и уравновешенный Эстанис лэ Тиммерлен, должно быть и не подозревал, почему его друг так упрямо стремился гоняться за мятежниками именно в этих глухих лесах, где местные способны прятаться в пуще, как зверье, а обитатели замков мрачны, злобны и почти так же одичали, как их подданные.
А Кипреано стремился захватить непременно этот замок, взять за горло это поганое семейство, отомстить за то, что произошло с его братом. Да так, чтобы месть не уступила преступлению. Конечно, он знал, что в гибели и мучениях братишки Дарти виноват конкретный представитель этого рода, да и тот ныне по лесам скрывается. Риккар Вирийон – мятежник из мятежников, ему не жаль ни семьи, ни родового гнезда, прячется со своей свитой где-то в лесах, а вот его женатый старший брат угодил в руки королевских карательных войск вместе с замком, а так же со всеми чадами и домочадцами. Вот они и поплатятся, а уж потом пусть семья Вирийон благодарит Риккара за это. Не могут они не знать о его делишках и о том, за что мстит им Нагастиаль.
Но замок сдался и резня отменяется. Свои же солдаты не поймут – условия соблюдать надо, иначе в следующий раз вместо легкой добычи получишь изматывающую бойню.
А жаль.
Ярла Вирийона с семьей и приближенными собрали в главном зале замка, длинном и унылом на вид. Они сбились в небольшую толпу, окруженные королевскими солдатами (точнее, солдатами Нагастиаля и Тиммерлена) и все еще пытались изображать высокомерие. Глава семьи, ярл Крафт Вирийон, немолодой, с обрюзгшим лицом и легкой проседью в темных волосах, уселся в услужливо подставленное слугами кресло, остальные окружили его, как звери – вожака стаи.
- Мы выполнили ваши требования! – голос у ярла был пронзительный, то ли от природы, то ли от злости, - мы полностью раскаиваемся в содеянном и готовы выплатить контрибуцию, мы…
Кипреано лэ Нагастиаль ухмылялся молча, как несытый вампир. Контрибуция? Да они и так возьмут все, что сочтут нужным, пусть потом ярл едет в столицу жаловаться – кому поверят, мятежнику или верным королевской власти офицерам? Они возьмут все, отряд получит возможность набить котомки трофеями, и можно потребовать еще кое-что. Точнее – заложника. Законное дело. Вот на нем Кипреано и отыграется. Жаль только, у ненавистного Риккара детей признанных нет, а на внебрачных ему точно плевать. Придется взять его племянника, их тут даже несколько.
Жена и сыновья ярла стояли к отцову креслу ближе всех. Пока Эстанис лэ Тиммерлен вытрясал из крикливого владельца замка душу и контрибуцию в полном размере, Кипреано рассматривал щенков. Бледные от страха, смуглые, с черными волосами – старший уже совсем вырос, вряд ли сильно еще вытянется, второму лет двенадцать-тринадцать, младший совсем сосунок.
Вот старшего он и заберет. Наследничка. Папашина злость и мамашины слезы не помогут.
«Переговоры» стремительно подходили к концу, ярл все пытался выторговать побольше уступок для себя и своих людей, но Тиммерлен даже не удостаивал вниманием его доводы. Отряд профессиональных вояк под рукой – аргумент непререкаемый, а мягкосердечие друг Эстанис оставил в мирной жизни, далеко за пределами этих мрачных лесов.
Без нужды они и раньше не лютовали, но и не уступали. Но вот пора сказать и о самом интересном… Кипреано, просидевший почти все время молча, поднял руку, требуя внимания и ярл заткнулся.
- Все, что сказал мой друг, даже и оспаривать не стоит, - веско произнес Кипреано, - опасно для здоровья. Объяснить, почему? Отлично, ярл, вы мне показались человеком неглупым. Я выскажу лишь одно дополнение к его условиям. Мы увезем отсюда одного из ваших сыновей. Деньги и продовольствие – дело наживное, но вот отъезд сына вам послужит уроком. Если не послужит – потеряете и остальных. Хотите возразить? Подумайте, чем оплатите свой отказ.
Вот тут-то ярла и его супругу пробрало. Они замерли, как истуканы, уставившись на Нагастиаля, как будто только сейчас заметили. Затем женщина сгребла двух младших мальчишек и притиснула к себе так, что кто-то из них вскрикнул.
- Старшего, - обронил Кипреано. – Вернется ли он – обещать не стану, но если не проявите благоразумие, как подобает верноподданным Его Величества, то я могу прислать вам в подарок уши и яйца вашего сынка. Или его кожу – отдельно от него. Как фантазия подскажет, но целиком точно не получите.
Женщина глянула коротко на мужа и обоих офицеров. Кипреано удивило странное выражение, вспыхнувшее в ее глазах, темно-карих, как и у мужа, но она промолчала, а супруг прокашлялся и обронил:

-Ясно. Что ж, требование понятное. Законное, можно сказать. Надеюсь и вы по закону с ним-то…. С сынком нашим…
- А закон нынче – война, - процедил Кипреано, - и не мы ее начали. Иди-ка сюда, - он кивнул замершему у отцовского кресла парню. Тот стоял столбом, пока ярл сам не поднялся и не повел его к Нагастиалю, взяв за плечи. Смотри-ка, даже почти не спорили, надо же… Неужели прониклись?
- Подводы что бы приготовили лучшие, - прибавил он, уже ухватив заложника повыше локтя, - И лошадей. Если с ними что случится недалеко от ваших мест – вернемся, и за каждую поломанную подкову или треснувшую ось рассчитаетесь золотом по весу.
- Так вы ж уже и так все забираете, - заныл ярл,- какое золото?
- Найдете, - безразлично откликнулся Нагастиаль и вышел, уводя с собой добычу.

Они заняли для себя не гостевые комнаты и не покои владельца замка, а просторный павильон в саду, который легко было окружить часовыми. Туда велено было доставить гору спальных принадлежностей и посуды, а уж вино и мясо победители выбирали на свой вкус. К юному заложнику родственников подпускать больше не собирались, только слуга принес охапку одежды. Кипреано велел проверить тряпки и, если все окажется в порядке, без подвоха, отдать мальчишке. Всю охапку внесли в кладовую, где он был заперт и кинули на пол.
- Сидит, глазеет, - ухмыльнулся солдат, занесший вещи, - даже не встал взять-то. И миска стоит нетронутая.
Кипреано пожал плечами, проследил, как часовой занимает пост у двери, и отправился ужинать в компании Эстаниса и лейтенантов. Ужин был шумным и долгим, почти до рассвета…

На следующий день, полечив похмелье завтраком и стаканом легкого вина, он навестил кладовку и, попутно, ее обитателя. Тот уже перебрался с пола на низкий ларь, подстелил под себя что-то из одежды и сидел, ссутулившись, глядя мимо двери, куда-то в стену. Миска стояла на полу возле кувшина с водой, пустая.
- Как зовут? – спросил Кипреано, проходя мимо мальчишки к висящим у стены окорокам. На самом деле он знал имя – он их всех помнил. И ненавидел. Спросил просто так, молчать терпения не было. Хотелось не вопросы задавать, а скрутить и увидеть ужас в глазах. Да еще не его бы…
Но кто нужен – до того пока не дотянуться. Ничего, пока возьмем, что есть.
- Саенхольд, - откликнулся пленник. Он посмотрел на вошедшего мужчину исподлобья, пытаясь показать безразличие, но получалось плохо. Он боялся. От обуревавших его чувств он стал казаться еще красивее. Ноздри вздрагивали, под тонкой кожей щек двигались желваки, даже нахмуренные брови делали юное лицо выразительнее и четче. Хорош. Так даже приятнее.
Кипреано подошел к ларю – мальчишка напрягся. Но уворачиваться не стал, позволил взять себя за подбородок и приподнять лицо. Кипреано минуту смотрел в глаза цвета грозового неба, оттененные по-детски длинными ресницами, медленно, почти ласково провел пальцами вверх по щеке, по виску, выше. Затем резко прочертил пятерней вниз по глазам и губам, наверняка причинив боль, развернулся и ушел.
Не сегодня. Не здесь. Еще будет время.
А за окороком он потом все равно прислал слугу.

Отряд готовился в обратный путь. К вечеру все было собрано, включая гору конфискованного оружия и доспехов, уложено в подводы, рассовано по котомкам и ранцам, а самое ценное зашито в пояса и жилеты. Ярл подписал обязательство уплатить штрафы, поклялся в верноподданнических чувствах, заверил, что брату-мятежнику помогать не станет, и прочее, и прочее. Осведомился о Саенхольде – что с ним-то будет? ведь семья Вирийон теперь совершенно лояльна к королевской власти, нельзя ли им повидаться с сыном? Кипреано хотел было ответить отказом, но вместо этого предложил встречу в его присутствии. И что бы близко друг к другу не подходили.
Ярл сразу увял, но отказываться не стал, старательно пряча разочарование. Кипреано ощутил мимолетное удивление – чем ярл недоволен-то? Повидаться в его присутствии лучше, чем совсем никак. О чем им теперь секретничать?
Свидание отца и сына протекало чинно, с проявлением приличествующей мужчинам сдержанной скорби. Ладно, мальчишка, возможно, не понимает до конца, что его выбросили из лодки на поживу акулам, но отцу-то все должно быть ясно. Однако, кроме высокопарных сожалений по поводу разлуки и советов вести себя достойно ничего не высказал. И лишь после его ухода, когда Саенхольд раскис, пустил слезу и отвернулся, Кипреано понял, что супруга ярла не явилась вообще. Должно быть, это так расстроило щенка.

Утром, по нерастаявшему еще ночному туману отряд двинулся в путь – в сторону Степи, где предстояло соединиться с армией принца Вильтена.
Кипреано велел найти длинную крепкую бечеву и привязать заложника за пояс к одной из подвод. Пусть идет рядом, при необходимости – сядет в подводу. Присматривать за ним отрядили здоровенного рябого капрала, который тянул лямку воинской службы уже не первый десяток лет и как пленных конвоировать знал не с чужих слов.
Несмотря на рань, посмотреть на их отъезд собралась целая толпа во главе с самим ярлом, и Кипреано очень захотелось привязать бечеву щенку на горло, пусть полюбуются, твари. Но тащить парня за шею – рискованно, упадет – удавится или шею свернет. Зачем тогда его вообще брать.
С лейтенантами увязалась молодая бабенка из поместья Вирийонов, с синяком на пол-лица, слишком отважная, что б можно было верить в ее скромное поведение. Звероватого вида мужик порывался вытащить ее из теплой компании, но после того, как ему показали палаш длиной с его ногу, скривился и ушел. Остальные стояли молча, даже меж собой, кажется, не шептались. Молчите – целее будете…
Отряд двигался не слишком быстро – равняться приходилось на скорость груженых подвод, да и многие из пеших солдат шагали хоть бодро, но тяжеленько. Зря что ли брали замок мятежников? Где еще трофеями разжиться, как не здесь?
Эстанис лэ Тиммерлен ехал как обычно, поблизости, иногда догоняя голову отряда, иногда навещая последних. По большей части молча, иногда посматривал на Кипреано, но вопросов не задавал. А Кипреано ждал вечернего привала. Он и усталости не ощущал, предвкушая ночь. Где-то позади, рядом с обозной подводой шагал тот, кто сегодня даст ему долгожданное облегчение.
Раз он оглянулся на взрыв хохота позади и успел увидеть, как черноволосая тонкая фигура соскакивает с подводы. На соседней подводе горделиво красовалась лейтенантская подружка, она спрыгивать не собиралась.

В детстве с братишкой Дарти – Редьяртом – Кипреано особо близок не был. Какая может быть близость, когда тебе пятнадцать, а ему – пять, когда ты взрослый, а его сопровождает нянька. В шестнадцать старший добился разрешения поступить на службу и несколько долгих лет домой не появлялся.
Все изменилось, когда семья перебралась в имение вблизи от столицы. Приехав к родным, он встретил вместо бестолкового малыша красивого подростка, восхищенного приездом старшего брата – столичного щеголя, курьера Канцелярии, отважного путешественника. Дарти сам себя записал ему в сопровождающие, мотался по поручениям не хуже вышколенного ординарца и, что совсем подросткам несвойственно, по первому приказу отставал, не мешая Кипреано развлекаться на взрослый лад. Если привести братишку на дружескую пьянку Кипреано еще мог, то на интимное свидание брать его было бы странно. Тогда Кипреано сам не заметил, как сильно привязался к Дарти - сообразительному, расторопному и жизнерадостному. К брату. Понял лишь, когда потерял.

На ночлег они остановились не как обычно – по темноте, а сразу после заката, место было удачное – возвышенность, опушка, большая прогалина и внизу - ручей, вместо мрачного леса и сырых низин у речки. По случаю теплой погоды шатры поставили лишь офицерам. От того шатра, где разместились лейтенанты, уже слышался кокетливый визг красотки с синяком. Остальные привычно устроились на земле подальше от костров – греться пока никого не тянуло, комарье тоже не досаждало. К кострам приближались главным образом проверить – когда каша-то доварится.
Ухмыляющийся капрал Берто привел Саенхольда к шатру, почтительно спросил, куда его девать. Кипреано, подумав, велел отвести к ручью и заставить ополоснуться. Несколько слышавших это солдат захохотали, а заложник покраснел до слез, но не двинулся с места. Капрал, ни на секунду не колеблясь, сгреб его и поволок вниз к ручью. Парень брыкался и пару раз выкрикнул что-то, но потом потащился уже без сопротивления – капрал весил раза в два больше его.
- Чистенький-то лучше, - послышался чей-то глумливый голос. Кипреано даже не оглянулся на наглеца. Деликатными манерами его парни не блещут, зато никто не тявкнет против, как бы он не вздумал развлекаться.
А он развлечется. Пусть только на шум не жалуются.
Когда Берто привел от ручья мокрого и упавшего духом парня, каша уже была готова. Кипреано и Эстанис сели ужинать в шатре, а заложник приткнулся к стене и оттуда диковато блестел глазами. Эстанис, похоже, уже догадавшийся о чем-то, болтал о чем угодно, кроме как о нем. Впрочем, поев, он подозвал Саенхольда к себе, посадил рядом и сунул миску ему в руки. Тот, видимо, уже подрастерял свой щенячий гонор, благодарно кивнул и принялся доедать кашу, хватая попутно кусочки мяса и сыра с расстеленной на столике салфетки. Эстанис смотрел на то, как он ест, стараясь не выглядеть оголодавшим зверьком, раздумчиво щурил глаза и изредка посматривал на друга.

Кипреано окликнул ждавшего наружи денщика, велел прибрать столик и принести еще вина. И не беспокоить до утра, если не будет нападения или пожара. Дверной полог опустился.
- Присоединишься? – вопрос прозвучал внезапно, но Эстанис прекрасно понял, о чем речь. Не зря они дружили много лет.
- Еще не знаю, - откликнулся он, - может потом. Смотря, что будет.
- Но мешать ты мне не станешь. – Это вопросом не звучало.
-Нет.
Кипреано резко потянулся, ухватил Саенхольда и повалил рядом с собой. Тот от неожиданности вскрикнул и дернулся, но сильные руки уже сдирали с него легкую рубашку.
-Нет, - взвизгнул он, извиваясь под навалившимся телом, - не надо, пустите!
Мужчина, презрительно улыбаясь, вытряхнул его из остатков рубашки и, молча, рванул пояс на штанах. Саенхольд, собрав силы, забился как безумный, но крепкая оплеуха на минуту оглушила его, а когда в глазах развиднелось, на нем остался только шнурок с оберегом. Болело лицо, на которое обрушилась пощечина, на бедрах точно будут синяки – скрутивший его офицер не церемонясь придавливал там коленями, болели и руки – сверху донизу. Но хуже всего было понимание – это только начало.
Он продолжал безнадежно трепыхаться, корчась от боли в стиснутых стальными пальцами руках, ноги его уже были сильно и очень неудобно раздвинуты чужими коленями, в животе давило от страха. Наконец Нагастиаль перехватил его руки одной своей и вжал в грудь так, что стало тяжело дышать, а свободную руку запустил парню между ног. Он слегка сжал мошонку, но барахтающемуся Саенхольду этого хватило – он вскрикнул и замер. А в следующую секунду в его задний проход вонзился палец, показавшийся по ощущению толстым и шероховатым как небольшое полено. Было одновременно больно и стыдно, и вырываться страшно, чужой палец внутри орудовал как железный крючок.
Шум у самого входа в шатер проник в разгоряченный мозг Кипреано. Еще никто не посмел их побеспокоить, но дело явно к тому шло. Он резко стряхнул со своих рук почти беспомощное тело и шагнул ко входу.
- В чем дело, демоны вас раздери?

Саенхольд лежал на спине, сжав колени, и жадно дышал. В ребрах еще кололо, но чувство облегчения было сильнее боли и благоразумия. Он ощутил пристальный взгляд второго из офицеров, сидевшего все это время молча. В отличие от темноволосого Нагастиаля с резким, как из камня высеченным лицом, этот мужчина был белокурым и похожим на ангела из старой книги. Очень крупного ангела. Овальное лицо, округлый рот, большие полузакрытые глаза – он казался неопасным, даже добродушным. Парень понимал, что это обманчивое впечатление – перед ним полевой офицер, способный убивать и допрашивать. Причем, проявляя во втором случае куда большую жестокость. Но надеяться так хотелось, и, пользуясь тем, что Нагастиаль разговаривал с кем-то вне шатра, он уставился на белокурого офицера с умоляющим выражением. Может, пожалеет, заступится?
-Нет. – Таков был ответ на его молчаливую просьбу, - не помогу. От кого другого мог бы, но Кипреано мешать не стану. Он мне друг и я всегда на его стороне. Разве что…на, лови. – В лицо Саенхольду полетела крошечная фляжка, он машинально поймал ее и спросил:
– Что это? Зачем?
-Зад намажь. Быстро, пока время есть. И внутри. Хочешь, что бы полегче было?
- Я никогда…- Парень готов был жаловаться и возмущаться, но руки уже отвинчивали крышечку. Он плеснул на сжатые пальцы и спешно принялся смазывать себя, дергаясь от отвращения и страха. Благоразумие подсказало, что надо последовать совету и очень быстро.
Белокурый офицер уже протягивал руку за фляжкой. Саенхольд отдал ее и повалился обратно на покрывало, когда Нагастиаль вернулся в шатер.
- Гонец, - сказал он Эстанису почти довольным голосом, - неплохие новости. Хочешь - сам расспроси, он к кострам есть пошел.
- Ладно, - буркнул Эстанис, - пойду, пройдусь, вернусь скоро. Так что не жадничай, Кипрео, ты, вроде, поделиться обещал.
Он прикрыл за собой полог и успел сделать пару шагов, когда из шатра донесся новый вскрик.

---

я продолжаю)))

Они заняли для себя не гостевые комнаты и не покои владельца замка, а просторный павильон в саду, который легко было окружить часовыми. Туда велено было доставить гору спальных принадлежностей и посуды, а уж вино и мясо победители выбирали на свой вкус. К юному заложнику родственников подпускать больше не собирались, только личный слуга принес охапку одежды. Кипреано велел проверить тряпки и, если все окажется в порядке, без подвоха, отдать мальчишке. Всю охапку внесли в кладовую, где он был заперт и кинули на пол.
- Сидит, глазеет, - ухмыльнулся солдат, занесший вещи, - даже не встал взять-то. И миска стоит нетронутая.
Кипреано пожал плечами, проследил, как часовой занимает пост у двери, и отправился ужинать.
На следующий день, полечив похмелье завтраком и стаканом легкого вина, он навестил кладовку и, попутно, ее обитателя. Тот уже перебрался с пола на ларь с мукой, подстелил под себя что-то из одежды и сидел, ссутулившись, глядя мимо двери, куда-то в стену. Миска на полу возле кувшина с водой стояла пустая.
- Как зовут? – спросил Кипреано, проходя мимо мальчишки к висящим на стене окорокам. На самом деле он знал имя – он их всех помнил. И ненавидел. Спросил просто так, молчать терпения не было. Хотелось не вопросы задавать, а скрутить и увидеть ужас в глазах. Да еще не его бы…
Но кто нужен – до того пока не дотянуться. Ничего, возьмем, что есть.
- Саенхольд, - откликнулся мальчик. Он посмотрел на вошедшего мужчину исподлобья, пытаясь показать безразличие, но получалось плохо. Он боялся.
Кипреано подошел к ларю – мальчишка напрягся. Но уворачиваться не стал, позволил взять себя за подбородок и приподнять лицо. Кипреано минуту смотрел в глаза цвета грозового неба, оттененные по-детски длинными ресницами, медленно, почти нежно провел пальцами вверх по щеке, по виску, выше. Затем резко прочертил пятерней вниз по глазам и губам, наверняка причинив боль, развернулся и ушел.
Не сегодня. Не здесь. Еще будет время.
А за окороком он потом все равно прислал слугу.

Отряд собирался в обратный путь. К вечеру все было собрано, включая гору конфискованного оружия и доспехов, уложено в подводы, рассовано по котомкам и ранцам, а самое ценное зашито в пояса и жилеты. Ярл подписал обязательство уплатить штрафы, поклялся в верноподданнических чувствах, заверил, что брату-мятежнику помогать не станет, и прочее, и прочее. Осведомился о Саенхольде – что с ним собираются делать, ведь семья Вирийон теперь будет совершенно лояльна к королевской власти, нельзя ли увидеть паренька? Кипреано хотел было ответить отказом, но вместо этого предложил встречу в его присутствии. И что бы близко друг к другу не подходили.
Ярл сразу увял, но отказываться не стал, старательно пряча разочарование. Кипреано ощутил мимолетное удивление – чем ярл недоволен-то? Повидаться в его присутствии лучше, чем совсем никак. О чем им теперь секретничать?
Свидание отца и сына протекало чинно, с проявлением приличествующей мужчинам сдержанной скорби. Ладно, мальчишка, возможно, не понимает до конца, что его выбросили из лодки на поживу акулам, но отец-то все должен был понимать. Однако, кроме высокопарных сожалений по поводу разлуки и советов вести себя достойно ничего не высказал. И лишь после его ухода, когда Саенхольд вдруг пустил слезу и присел на корточки, Кипреано понял, что супруга ярла не явилась вообще. Наверно это так и расстроило щенка.
Утром, еще по нерастаявшему ночному туману отряд двинулся в путь – в сторону Степи, где предстояло соединиться с армией принца Вильтена.
Кипреано велел найти длинную крепкую бечеву и привязать заложника за пояс к одной из подвод. Пусть идет рядом, при необходимости – сядет в подводу. Присматривать за ним отрядили здоровенного рябого капрала, который тянул лямку воинской службы уже не первый десяток лет и как пленных конвоировать знал не с чужих слов.
Несмотря на рань, посмотреть на их отъезд вышла целая толпа во главе с самим ярлом, и Кипреано очень захотелось привязать бечеву на горло, пусть полюбуются, твари. Но тащить парня за шею – рискованно, упадет – удавится или шею свернет. Зачем тогда его вообще брать.

Отряд двигался не слишком быстро – равняться приходилось на скорость груженых подвод, да и многие из пеших солдат шагали хоть бодро, но тяжеленько. Зря что ли брали замок мятежников? Где еще трофеями разжиться?
Эстанис лэ Тиммерлен ехал, как обычно, молча, иногда посматривал на Кипреано, но вопросов не задавал. А Кипреано ждал вечернего привала. Он и усталости не ощущал, предвкушая ночь. Где-то позади, рядом с обозной подводой шагал тот, кто сегодня даст ему долгожданное облегчение.

---

Замок Вирийон сдался довольно быстро. Куда быстрее, чем предполагали два молодых приятеля-офицера, руководивших осадой. И, говоря правду, быстрее, чем надеялся Кипреано лэ Нагастиаль. Он втайне рассчитывал, что проклятые Вирийоны покочевряжатся подольше, и тогда его собственная месть окажется малозаметной среди того, что будут творить его солдаты, озлобленные долгой осадой. Второй из офицеров, флегматичный и уравновешенный Эстанис лэ Тиммерлен, должно быть и не подозревал, почему друг так упрямо стремился гоняться за мятежниками именно в этих глухих лесах, где местные способны прятаться в пуще, как зверье, а обитатели замков мрачны, злобны и почти так же одичали, как их подданные.
Кипреано стремился захватить непременно этот замок, взять за горло это поганое семейство, отомстить за то, что произошло с его братом. Да так, что бы месть не уступила преступлению. Конечно, он знал, что в гибели и мучениях братишки Дарти виноват конкретный представитель этого рода, да и тот по лесам скрывается. Риккар Вирийон – мятежник из мятежников, ему не жаль ни семьи, ни родового гнезда, прячется со своей свитой где-то в лесах, а вот его женатый старший брат угодил в руки королевских карательных войск вместе с замком, а так же со всеми чадами и домочадцами. Вот они и поплатятся, а уж потом пусть семья Вирийон благодарит Риккара за это. Не могут они не знать о его делишках и о том, за что мстит им Нагастиаль.
Ярла Вирийона с семьей и приближенными собрали в главном зале замка, длинном и унылом на вид. Они сбились в небольшую толпу, окруженные королевскими солдатами (точнее, солдатами Нагастиаля и Тиммерлена) и все еще пытались изображать высокомерие. Глава семьи, ярл Крафт Вирийон, немолодой, с обрюзгшим лицом и легкой проседью в темных волосах, уселся в услужливо подставленное кресло, остальные окружили его, как звери – вожака стаи.
- Мы выполнили ваши требования! – голос у ярла был пронзительный, то ли от природы, то ли от злости, - мы заверяем, что раскаиваемся в содеянном и готовы выплатить контрибуцию, мы…
Кипреано лэ Нагастиаль ухмылялся молча, как несытый вампир. Контрибуция? Да они и так возьмут все, что сочтут нужным, пусть потом ярл едет в столицу жаловаться – кому поверят, мятежнику или верным королевской власти офицерам? Они возьмут все, и отряд получит возможность набить котомки трофеями, и можно потребовать еще кое-что. Точнее – заложника. Вот на нем Кипреано и отыграется. Жаль только, у ненавистного Риккара детей признанных нет, а на внебрачных ему точно плевать. Придется взять его племянника, их тут даже несколько.
Жена и сыновья ярла стояли к креслу отца ближе всех. Пока Эстанис лэ Тиммерлен вытрясал душу и контрибуцию в полном размере из крикливого владельца замка, Кипреано рассматривал щенков. Бледные от страха, смуглые, с черными волосами – старший уже вытянулся, вряд ли сильно еще подрастет, второму лет двенадцать-тринадцать, младший совсем сосунок.
Вот старшего он и заберет. Наследничка. Папашина злость и мамашины слезы не помогут.
«Переговоры» стремительно подходили к концу, ярл пытался выторговать побольше уступок для себя и своих людей, но Тиммерлен даже не удостаивал вниманием его доводы. Отряд профессиональных вояк под рукой – аргумент непререкаемый, а мягкосердечие друг Эстанис оставил в мирной жизни, далеко за пределами этих мрачных лесов. Без нужды они не лютовали, но уступать не станут. Вот пора и о самом интересном… Кипреано, просидевший почти все время молча, поднял руку, призывая к вниманию и ярл заткнулся.
- Все, что сказал мой друг, даже и оспаривать не стоит, - веско произнес Кипреано, - опасно для здоровья. Объяснить, почему? Отлично, ярл, вы мне показались человеком неглупым. Я выскажу лишь одно дополнение к его условиям. Мы увезем отсюда одного из ваших сыновей. Деньги и продовольствие – дело наживное, но вот отъезд сына вам послужит уроком. Если не послужит – потеряете и остальных.
Вот тут-то ярла и его супругу пробрало. Они замерли, как истуканы, уставившись на Нагастиаля, как будто только сейчас заметили. Затем женщина сгребла двух младших мальчишек и притиснула к себе так, что кто-то из них вскрикнул.
- Старшего, - обронил Кипреано. – Вернется ли он – обещать не стану, но если не проявите лояльность, как подобает верноподданным Его Величества, то я могу прислать вам в подарок уши вашего сынка. Или его кожу – отдельно от него. Как фантазия подскажет, но целиком точно не получите.
Женщина глянула коротко на мужа и обоих офицеров. Кипреано удивило странное выражение, вспыхнувшее в ее глазах, темно-карих, как и у мужа, но она промолчала, а супруг прокашлялся и обронил:
-Ясно. Что ж, требование понятное. Законное, можно сказать. Надеюсь и вы по закону с ним-то…. С сынком нашим…
- А закон нынче – война, - процедил Кипреано, - и не мы ее начали. Иди-ка сюда, - он кивнул замершему у отцовского кресла парню. Тот стоял столбом, пока ярл сам не поднялся и не повел его к Нагастиалю, взяв за плечи. Смотри-ка, даже почти не спорили, надо же… Неужели прониклись?
- Подводы что бы приготовили лучшие, - прибавил он, уже ухватив заложника повыше локтя, - И лошадей. Если с ними что случится недалеко от ваших мест – за каждую поломанную подкову или треснувшую ось рассчитаетесь золотом по весу.
- Так вы ж все уже и так забираете, - заныл ярл,- какое золото?
- Найдете, - безразлично откликнулся Нагастиаль и вышел, уводя с собой добычу.

---

Заря Маладжики Elle D окончание

окончание

Он впервые выехал за пределы лежбища Аваррат, и горячий ветер пустыни, швырнувший горсть песка ему в лицо, пробудил в нём волну восторга. Алем стегнул кобылу нагайкой, посылая в галоп - он хотел нагнать отряд к ночи, чтобы незаметно влиться в него во время стоянки.
Алем уже позабыл, каково это - скакать во весь опор сквозь бескрайний простор из песка и неба, и настолько отдался этому чувству, что все остальные его чувства притупились. Только этим можно объяснить, почему он не сразу услышал шорох песка под копытами ещё одного коня, приближающегося к нему сзади. И даже услышав, обернулся не сразу - а ровно за миг перед тем, как стало слишком поздно.
Далибек налетел на него, как смерч. Алем успел увидеть лишь занесённую над головой руку с ятаганом и звериный оскал, одновременной устрашающий и счастливый. Ятаган рубанул воздух у Алема над ухом, рассек плечо и вонзился в круп лошади. Песчаная Буря истошно заржала, загребла подкосившимися ногами и рухнула на песок, придавив Алема собой. Если бы она была оседлана, тут бы Алему и наступил конец - ноги застряли бы в стременах, лука седла впилась бы в живот, окончательно лишив шанса освободиться. Но сейчас между ним и свободой была лишь лошадиная шерсть, скользкая от хлынувшей крови. Алем извернулся, щурясь от песка, летящего ему в лицо из-под копыт коня Далибека, гарцевавшего рядом. Далибек спешился и бросился к Алему, чтобы довершить начатое. Алем извернулся снова, оскалившись от напряжения, пополз, извиваясь, словно змея под палящим солнцем - и выскользнул, высвободил ногу из-под горячей туши, и следующий удар, метивший ему в голову, пришёлся в песок. Откатившись от бьющейся в агонии лошади, Алем вскочил и обнажил ятаган.
В следующий миг от скрестившихся клинков брызнули искры. Далибек был силён, и мощь его удара послала вспышку боли Алему в плечо. Но он даже не глянул на свою рану, выскользнул из-под вражеского клинка и выпрямился в полный рост. Теперь они шансы сравнялись, и Алем почувствовал, как его губы раздвигаются в медленной холодной улыбке, не отражающейся в глазах.
Они с Далибеком не раз дрались друг с другом на тренировках. Будь один из них явно сильнее другого, дело давно кончилось бы чьей-то смертью. Но они стоили один другого, или почти стоили - Далибеку давала преимущество напористость и свирепость, которая сделала его шим-ибхалом, а Алему - неспешная осмотрительность, которая позволила дожить до шестнадцати лет, будучи даже плохим ибхалом.
Теперь пришла пора выяснить, чьё преимущество сильнее.
Алему, правда, ещё досаждала рана, зато Далибек был рассержен неудавшейся внезапной атакой, и гнев не придавал остроты его глазу и точности его руке. Они бились несколько минут в полном молчании на залитом кровью песке, в пяти шагах от конвульсивно вздрагивающей лошади Алема. Потом Алем стал уставать, плечо понемногу немело, и он перебросил ятаган в левую руку, вызвав злорадную ухмылку на лице Далибека.
- Сдавайся, подстилка, - прорычал он, наступая, - сдавайся и умрёшь быстро.
Алем не стал тратить дыхание на ответ. Он отступал, шаг за шагом, поскользнулся в луже конской крови - или его собственной? - отступил ещё... и когда Далибек, победно закричав, взметнул ятаган для решающего удара, Алем не стал отражать удар, не стал закрываться и отступать дальше. Он упал навзничь - просто взял и шлёпнулся прямо на задницу, и Далибек, в тщетной попытке догнать его, не прерывая начатого движения, покачнулся, наклоняясь вперёд. Тогда Алем, опершись на немеющую правую руку, рубанул левой снизу вверх - и отсёк Далибеку кисть, держащую ятаган.
Вой Далибека перекрыл хрип умирающей Песчаной Бури и шум ветра. Алем вонзил окровавленный ятаган в песок, опёрся на рукоять и встал, глядя на катающегося по земле врага. Ненависть, бурлившая в нём минуту назад, остыла. Рука Далибека, валяющаяся в песке, всё ещё сжимала ятаган, словно воля хозяина не до конца покинула её.
- Я говорил, - сказал Алем устало. - Говорил, что заберу твою руку рано или поздно. Но не думал, что так рано.
- Сука! - выл Далибек. - Тварь! Тварь! Тварь!
- И кто это тебе приказал? - продолжал Алем. - А? Кто тебя надоумил, брат, подкараулить меня за воротами и ударить в спину? Скажи, ради Аваррат, какая сила может сподвигнуть ибхала на такое бесчестие?
Далибек вдруг замолк, налившимися кровью глазами взглянул в лицо Алему. И прохрипел:
- Это ты говоришь о бесчестии? Ты? Позор имени ибхалов... Но кровь скоро смоет позор.
Алем не с разу понял, о чём он. Вряд ли Далибек был так глуп, что ещё мечтал поквитаться с ним. Но о чьей крови он тогда говорит? Неужели...
Алем упал на колено рядом с Далибеком, схватил его за плечо левой рукой, стискивая изо всех сил.
- Ты говоришь о Тагире? Отвечай. Перед лицом Аваррат отвечай, немедля: ты про Тагира сейчас?
- Сдох уже твой Тагир.
- Брат, прошу тебя...
- Брат, покрывший семью позором - не брат, - прохрипел Далибек и плюнул ему в лицо.
Алем медленно поднял голову, глядя на горизонт, где клубилась высокая пыль. Утёр лицо. Всё оказалось сложнее, чем он думал. Куда сложнее... до чего же тугую сеть сплела эта проклятая женщина.
- Руваль тоже отправился в Таркишан. Да?
- Хватит трепаться. Добей меня, сука. Ничего я больше тебе не скажу.
Алем глубоко вздохнул. Поискал глазами коня Далибека - тот отбежал, испуганный шумом битвы и агонией своего сородича, но далеко не ушёл и беспокойно топтался в ста шагах поодаль. Можно было привязать Далибека к седлу и отправить назад в Маладжику - они отъехали недалеко, стены ещё не скрылись из виду, конь найдёт дорогу домой. Но тогда Алему придётся нагонять отряд пешком. И он не успеет. Он, быть может, уже и так опоздал.
- Прости, брат. Не стоило тебе слушать эту жестокую женщину, - сказал Алем и вогнал ятаган в грудь шим-ибхала Далибека. Тот засипел, подался вперёд и обмяк. Алем протяну руку, закрыл его выпученные глаза и прошептал: - Пусть примет тебя Аваррат в свой светлый чертог.
Он поднялся, пошатываясь. Если он всё понял верно, то расчет Субхи-ханум стал наконец ясен: она уговорила Руваля пойти в поход вместе с Тагиром, чтобы тот убил младшего брата во время битвы с кочевниками, а вину свалил на врага. Алем же, неосторожно выдавший своё неравнодушие, стал помехой для плана - он дал понять, что не спустит с Тагира глаз ни во время сна, ни во время битвы. Он стал потенциальным свидетелем, которого стоило заранее устранить. И проще всего это сделать, когда он окажется за стенами города, один - сбежал без спросу и сгинул в пустыне, с кем не бывает. Исполнителя для этой задачи искать долго не пришлось - неприязнь Далибека к Алему была всем известна. Интересно, чем Субхи расплатилась с Далибеком за братоубийство... открыла ли ему хотя бы своё лицо?
Братоубийство. Как легко на него идут люди в ненависти и гневе. Но разве же можно так? Тагир считал, что нельзя, и Алем - тоже. И это их, пожалуй, роднило.
Он оглянулся на Песчаную Бурю, подумав, что следует облегчить её муки - но та уже перестала биться в агонии и испустила дух. Следовало похоронить и её, и Далибека, но не было времени собрать курган. Алем тяжело вздохнул и позвал коня, топчущегося поодаль. Тот опасливо подбежал, похрапывая и раздувая ноздри от запаха крови. Разглядывать свою рану Алем не стал - за годы обучения в тренировочных лагерях ему случалось сражаться и преодолевать многие фарсахи пути с куда более тяжкими ранениями, сгорая от лихорадки. Он наскоро перетянул плечо кушаком Далибека, вскочил в седло. И продолжил свой путь, не оглядываясь назад.
Отряд он нагнал вскоре после полуночи. Полная луна ровным светом заливала пустошь, озаряла лагерь, окруженный цепочкой сигнальных костров. Часовой крикнул: "Кто идёт?", и Алем вскинул руки в приветственном жесте ибхалов. Его узнали, ему обрадовались. Мало кто ненавидел его, как Далибек, и мало кто, похоже, считал его позором ибхалов. Увидев, что он ранен, ему принесли воды напиться и смыть кровь, дали чистую тряпку для перевязки, усадили к костру. Алем сидел, держа чашу с горячим вином холодными руками, и смотрел на огонь, пытаясь преодолеть муть в голове. Он не стал задавать вопросов: всё спокойно, ибхалы веселы, значит, ничего непоправимого ещё не случилось. Он прищурился, выглядывая шатёр Тагира - ага, вон тот, золотой, с длинным шпилем и развевающемся на нём знаменем Маладжики.
- А где Гийяз-бей? - спросил Алем. - Хочу доложиться ему.
- Это уж завтра, - отозвался один из ибхалов. - Сейчас он пьянствует с принцами, до утра не выберется.
С принцами. Значит, это правда, Руваль тоже поехал. Должно быть, вызвался в последний момент, иначе слухи об этом разнеслись бы заранее. Сейчас он Тагира убивать не станет - не ночью в шатре, и не на глазах у шимрана Гийяза.
- А битва когда?
- Стоянку рурджихаев видели в семи фарсахах южнее, на границе таркишанских земель. Завтра, стало быть, и нагоним.
Завтра. Это хорошо, подумал Алем, и закрыл глаза. Кто-то сунул ему под бок свёрнутую овчину, Алем привалился к ней и уснул, выпустив из рук пустую чашу.
Разбудил его звук рога. Ибхалы повскакивали с мест, хватаясь за ятаганы: сигнал был к бою, а не обычной побудкой. Алем тоже схватился за оружие и вскочил, ощутил тупую боль в плече и досадливо поморщился, выбираясь из тёплой овчины. Ибхалы меньше чем за минуту выстроились в боевой порядок - шиб-ибхалы встали стройной пятиконечной звездой, младшие ибхалы выстроились в линию за их спинами, прикрывая тыл. Шимран Гийяз скакал верхом перед строем, выкрикивая команды. Алем понял, что кочевники обнаружили их лагерь и выступили на опережение: впереди уже клубилась пыль, поднятая копытами их коней.
Интересно, а где Тагир?
- Строй держать! Резать коней! Пленных не брать! - орал Гийяз-бей, и ибхалы отвечали ему слаженным рёвом, выдававшим жаркое предвкушение битвы, которое Алем никак, ну никак не мог разделить. Кочевники приближались, земля гудела и вздрагивала под копытами их жеребцов. Где же чёртов Тагир? Неужели опять гашиша обкурился и собственную смерть собрался проспать?!
А, нет, вот он. Вышел наконец из шатра, хмурый, помятый, но в полном боевом облачении - в нагруднике, наколенниках, с обнажённым мечом. За ним вывалил Руваль, ещё более громадный, чем обычно, в своих доспехах. Им подвели коней, и они присоединились к авангарду. Алем прищурился, мысленно прокладывая дорогу туда, где вскоре окажется Тагир. Ибхалы бились строем, который хаотичный налёт диких рурджихаев сломать не сможет; значит, надо обходить с фланга и прорубаться к нему через кочевников. Алем порадовался, что так и не получил шлем шим-ибхала- тогда у него было бы собственное место в строю, и покинуть его - значило бы разорвать строй и подставить под удар весь отряд. А так, замыкая в арьергарде, он мог легко ускользнуть, не подставляя своих братьев под удар.
Вопящие рурджихаи накатили, словно песчаная буря, размахивая боевыми цепами. Алем дождался, пока мимо него пронёсся первый из сотни орущих кочевников - они пытались окружить ибхалов, задавить числом, - и рванул коня в сторону, рубя наотмашь. Его плечу, похоже, за ночь и впрямь стало лучше - должно быть, кто-то из его добрых братьев не пожалел целебного настоя, добавил в вино. Хорошо, что у него есть такие братья. Он легко проходил сквозь несущиеся навстречу орды врагов, как нож сквозь масло, плавящееся на солнце. Кочевников было много, но ибхалы знали их манеру боя, и число тут не имело никакого значения: пройдёт четверть часа, час или полдня, и все кочевники, сколько бы их ни налетело, лягут костьми под копытами ибхальских коней. За своих братьев Алему бояться не стоило - чего нельзя сказать о маладжикийских принцах, совсем исчезнувших в круговороте битвы. Гийяз-бею следовало поместить их в центр звезды, мелькнуло у Алема в голове, когда его ятаган разрубил пополам очередного врага. Там бы им ничего не угрожало... и он, быть может, хотел это сделать, но Руваль-бей не позволил, потому что так он не смог бы осуществить свой замысел? Где же они...
Вот.
Алем привстал в стременах, заглядывая поверх голов в самую гущу битвы. Тагир рубился с предводителем рурджихаев, которого отличала связка длинных зелёных перьев на шлеме. Руваля Алем не увидел, и ему это очень не понравилось. Он стал прорубаться вперёд, отрешившись от воплей, хруста костей и истерического ржания лошадей, умирающих под кочевниками - ибхалы были обучены разить их в первую очередь, зная, что драться пешими кочевники не умеют. Однако некоторые пытались, к их чести - то тут, тот там виднелись сцепившиеся бойцы... Алем обернулся туда, где миг назад заметил Тагира - и увидел лишь шлем с зелёными перьями, валявшийся в стороне от головы, которая, в свою очередь, валялась отдельно от тела. А рядом вскидывал ноги, хрипя, гнедой охринец Тагира. Один, без седока.
Алем круто завернул коня. О Аваррат, нет. Нет!
Да. Одной из пар, сцепившихся в смертной пешей схватке, были старший и младший принцы Маладжики. Руваль наступал на брата, размахивая булавой, вокруг них метались конники, и немудрено, если бы кого-то из них или обоих задавили в этой неразберихе даже сами ибхалы. Очень удобно бы вышло... Алем соскользнул с коня, бросил поводья, бросился наперерез, отталкивая валящиеся на него тела. Стойте. Стойте!
- Нет, Руваль-бей! - закричал он - и зря, ох, зря это сделал, потому что Руваль не повернул головы, а Тагир обернулся. И с этого мгновения все намерения и планы посыпались, точно цвет с вишни в конце весны - и планы Руваля, и планы Алема. Остались лишь жизнь и смерть, и более ничего.
Обернувшись, Тагир утратил драгоценные мгновения. Булава Руваля задела его плечо, толкнула, опрокидывая назад. Алем больше не мог надеяться вразумить их - не было времени. С яростным рёвом, крича, должно быть, что-то о позоре и о недостойных братьях, принц Руваль взметнул булаву над головой Тагира. И Алем нырнул между ними, как делал уже однажды - только не руку теперь упёр Рувалю в грудь, а острие клинка, и Руваль, обрушивая удар, сам насадился на ятаган, оседая на подкосившихся враз коленях.
Алем выдохнул и выпустил меч, оставив его торчащим в теле наследника Маладжики. Попятился, но тут же опомнился и бросил взгляд на Тагира, который по-прежнему лежал на земле, в потрясении глядя на харкающего кровью брата. Потом неловко вскочил, схватил Руваля за плечи, позвал: "Руваль! Руваль!", потряс, коротко всхлипнул. А потом вырвал ятаган у мёртвого брата из груди - и оглянулся, занеся его над головой, в бешенстве глядя на Алема остановившимися глазами. "Он любил его, - запоздало понял Алем, - как бы там ни было, Тагир его всё же любил..."
- Будь ты проклят, паскудный... - взревел Тагир - и захлебнулся криком, встретив наконец взгляд Алема.
Битва вокруг них понемногу стихала. Ибхалы, разделавшись с основными силами рурджихаев, разомкнули строй и теперь по одиночке настигали обратившегося в бегство противника, добивая на ходу. На них с Тагиром никто не смотрел. Алем сглотнул, поднял чуть подрагивающие руки ладонями вверх.
- Прости, господи мой, - прошептал он. - Я не знал, что ещё можно сделать... Я не хотел.
Он стоял, не шевелясь, готовый отправиться в объятия Аваррат. Тагир стоял над ним с занесённым над головой мечом. Стоял и стоял, пока бой не стих окончательно, и пока ибхалы не стали возвращаться, не обступили их непривычно тихим, тёмным кольцом. Растолкав всех, из кольца выступил Гийяз-бей, с ног до головы забрызганный кровью.
- Мой господин? - тяжело дыша, выговорил он. - Что случилось?
Тагир ответил не сразу. Он ещё долго, долго смотрел на Алема. А потом сказал:
- Ничего. Брат мой Руваль погиб. А так - ничего.
Они не стали продолжать путь до Таркишана. Тагир отправил в город гонца, уведомляя Герим-пашу, что рурджихаи, осаждавшие его город, побеждены и больше не представляют угрозы. У кочевников наверняка была неподалёку стоянка, где остались старики, женщины и дети, но с ними Тагир предоставил таркишанцам расправляться самим - пострадавшему от набегов городу не повредят лишние рабы.
Отправив это сухое послание, в котором не содержалось ничего лишнего и ничего недосказанного, принц Тагир повелел возвращаться в Маладжику.
Они возвращались медленней, чем продвигались вперёд. Тело принца Руваля везли на носилках, закреплённых меж спинами двух жеребцов. Тагир ехал за ними след в след, низко опустив голову. Он был молчалив и мрачен, и никто не смел заговорить с ним, даже шимран Гийяз. Ибхалы видели горе своего господина. Они не умели его разделить, потому что слишком часто теряли собственных братьев, но чтили своего принца, а потому отдали должное и его потере. Отряд двигался в таком скорбном молчании, что можно было принять это за возвращение проигравших, если бы они не шли почти в полном составе: в битве пали только восемь ибхалов, ещё одиннадцать получили раны, один из них умер в пути. Себя Алем раненым не считал - в битве вражеский цеп миновал его, а рана, нанесённая Далибеком, уже заживала. И куда больше этой раны Алема заботило то, что Тагир не взглянул на него ни разу с тех пор, как они тронулись в обратный путь. Он не обвинил Алема, не велел схватить его, но ясно было, что по возвращении в Маладжику им обоим многое придется объяснять Сулейну-паше. И ни Тагира, ни Алема это не радовало.
В Маладжику они вошли всё в том же молчании. Люди высыпали на улицы с приветственным криком, но, увидев носилки на спинах жеребца, покрытые красным бурнусом, притихли. Тишиной и долгими взглядами народ Маладжики провожал своего наследного принца, своего несостоявшегося пашу в последний путь. Кто-то уже успел доложить во дворец, и у ворот ибхалов встретил сам паша, бледный, сурово сжавший губы, так что они совсем терялись в седой бороде.
Паша с Тагиром посмотрели друг другу в глаза. Потом Сулейн покачал головой, повернулся и молча последовал по широким ступеням, вырубленным в скале, назад во дворец. Тагир и ещё несколько ибхалов, сопровождавших траурные носилки, последовали за ним, остальные тихо вернулись в казарму.
Алем был среди тех, кто отправился за пашой. Так или иначе, ему придётся предстать сегодня перед владыкой. Лучше не оттягивать этот момент.
В зале, куда прошла траурная процессия, собралось много народу: все сановники и придворные Маладжики набились в зал, тревожно перешёптываясь, ахая и качая чалмами. Из толпы выбежал принц Каджа, его голова тряслась на длинной шее, от чего он больше, чем когда-либо, походил на цаплю. Очень сердитую цаплю, и Алем улыбнулся бы этой мысли, если бы мог улыбаться.
Носилки спустили на пол. Тагир тоже спешился, оставив коня у входа и не глядя бросив поводья Алему. Прошёл в центр зала, опустился на колени рядом с телом своего брата Руваля и медленно коснулся лбом пола.
Сулейн-паша тяжело поднялся на тронное возвышение, уселся на трон, тяжело опёрся на подлокотник. Рядом с ним, закипая от гнева, приплясывал принц Каджа.
Это суд, внезапно осенило Алема. Они уже знали, что Тагир везёт тело брата, уже заранее его осудили и теперь вынесут приговор! А Тагир... почему он принял такую униженную позу? Он, такой дерзкий, ни перед кем никогда не склоняющий головы?
- Итак, мы потеряли его, - разнёсся по залу надтреснутый голос паши. - Мы потеряли наследника Маладжики, против отцовской воли отправившегося в этот самовольный, безрассудный поход, который ты, сын мой Тагир, затеял вопреки интересам княжества и здравому смыслу. Теперь рассказывай, что случилось.
- Мой отец и повелитель, воплощение божественной сущности на красной земле Маладжики, - сказал Тагир, не отрывая от пола лба. - Ты прав, говоря, что этот поход был самонадеянной дерзостью. Но я не знал, что мой возлюбленный брат Руваль решит присоединиться к нему. Я сам удивился, когда...
- Твой возлюбленный брат Руваль! - взвизгнул Каджа, и все повернулись к нему, а Тагир вздрогнул, но позы не изменил. - Твой возлюбленный брат! Как же. Да вы с ним ненавидели друг друга, как пёс и кот. Все это знали! Ещё вчерашнего дня Руваль прилюдно клялся убить тебя, недостойный червь, которого мне стыдно называть своим братом!
Тагир поднял голову. Его ладони всё ещё лежали на мозаиках пола, и Алем увидел, как тыльная их сторона покрылась вздувшимися жилами. Но голос его не дрогнул, когда он сказал, тихо и глядя по-прежнему на своего отца:
- Мы не слишком ладили с Рувалем. И в последнее время он вправду гневался на меня, а по природе своей был таков, что ему для этого не требовалось доказательств моей вины. Но я всё равно чтил и любил его. Он тот, кто научил меня ездить верхом, держать меч, пить вино и ублажать женщин. Я всегда уважал Руваля по праву его старшинства, и первым присягнул бы ему на верность, когда ты, наш отец и повелитель, отправился бы к нашим предкам-богам. И ты знаешь об этом, отец.
Сулейн-паша молчал. В его лице нельзя было прочесть ничего, кроме безграничной усталости и горя. Но Алем боялся, что горе это вызвано не только потерей старшего сына, но и страшными подозрениями, очернившими его мысли и душу.
- Если это вправду так, - язвительно бросил Каджа, когда стало ясно, что Сулейн не ответит, - скажи, что ты убил того, чей ятаган пронзил ему грудь. Скажи, что своими руками отсёк убийце голову и отомстил за гибель любимого старшего брата. Скажи и не солги!
У Тагира на горле дёрнулся кадык. Он по-прежнему не шевелился, но голова его опять опустилась. И это ужасное, безнадежное молчание было хуже любых прямых доказательств, свидетельств и знамений господних.
- Вы видите! - торжествующе закричал Каджа, указывая на склонённого брата пальцем. - Все видите?! Он молчит! Конечно, разве мог он отсечь голову самому себе, тем более когда всё так ладно сложилось? Гнусный пёс, мне всё известно о твоих злонамеренных кознях. Я слишком поздно узнал о них, слишком поздно меня предупредила моя дорогая Зулейка, и я не успел сообщить Рувалю о том, что ты задумал воспользоваться этим походом, чтобы убрать его с пути к трону. А как же я, Тагир? А? Что ты думал делать со мной?
Голос Каджи сорвался, и Алем вдруг увидел, что Тагир смотрит на брата не с яростью, не со злобой - с жалостью. Воистину, Руваля он, несмотря ни на что, любил, а второго брата - жалел. Чего ещё, как не жалости, достоит мужчина, которым так легко управляют женщины? Зулейка, Зулейка... Алем вспомнил её - та тоненькая глупышка, которую он видел в самый первый день в гареме. Субхи и ею вертит, как хочет, её устами наплела свою ложь Кадже. Должно быть, хотела подготовить себе запасной путь на случай, если Руваль погибнет в схватке с Тагиром - тогда у неё оставался Каджа, которого она тоже охмурила бы в своё время, убрав Зулейку с пути. Сколько же хлопот от одной невыносимой женщины! Алем теперь искренне сожалел, что не удавил её, когда была такая возможность.
Но что толку жалеть о несделанном. Или о сделанном. Видя, что Тагир по-прежнему не собирается отвечать на обвинения, и превосходно зная, что первое же слово, сказанное пашой, подпишет ему приговор, Алем оттолкнул человека, стоящего перед ним, потом ещё одного и вышел вперёд.
- Ты не прав, сиятельный Каджа-бей, - проговорил он, как ему казалось, спокойно. разве что совсем незаметная нотка дрожи невольно прорвалась в последних словах. - Не прав каждым своим словом, хоть мне, твоему рабу, и горестно говорить об этом при всех.
- Это ещё что такое? - возмутился Каджа, тряхнув своей реденькой бородой. - Что за наглость? Кто такой?
- Ибхал Алем, раб твоего отца, твоих братьев и твой. Но прежде всего я раб Аваррат, - сказал Алем, опускаясь на колени рядом с Тагиром. - Хоть здесь, в Маладжике, не чтят великой богини, но она велит говорить правду. И эта заповедь так же свята, как и заповедь служения своему господину.
- Заткнись, - сказал вдруг Тагир, и Алем вздрогнул всем телом. - Заткнись, дурак.
- Нет, пусть говорит, - произнёс Сулейн-паша, и это были первые его слова за долгое время, что заставило разом умолкнуть обоих его сыновей и шепчущихся придворных. - Говорит, ибхал Алем.
Алем глубоко вздохнул.
И заговорил.
Он говорил долго, хотя старался описать лишь самое главное. Признался, что неоднократно проникал в гарем - теперь это уже не имело значение, вряд ли за это его ждала кара более страшная, чем за убийство наследника трона. Закончил он под жгучим, неотрывным взглядом Тагира, полным такого бешенства, что Алем был уверен - не будь здесь его отца, он отвесил бы сейчас Алему оплеуху, от которой тот полетел бы, кувыркаясь, до самых конюшен. И хотя Алем не вполне понимал, чем заслужил такой гнев, его это не остановило. Ничто его уже не могло остановить.
- Я сожалею, - сказал он, заканчивая, - больше всего на свете сожалею, что пришлось обнажить меч против моего господина. Нет для ибхала позора страшнее. Но могу лишь сказать, что если у ибхала два хозяина, и один из них обнажает меч против другого, Аваррат велит защитить того, кто прав. Тагир-бей никогда не желал зла никому из своих братьев. Он чтит своих родичей и чтит свой закон. Правда была на стороне Тагир-бея. Поэтому я выбрал.
- Конечно, поэтому, - тонким голосом сказал Каджа. - А вовсе не потому, что ты его наложник.
Алем опустил голову. Что толку объяснять, что его положение для него не желанно? И что вовсе не в этом дело? Никакого толку. Он и не стал объяснять.
- Я покрыл себя позором, - повторил он. - И если дозволено мне будет просить, то, как великой милости, прошу быстрой смерти.
- Смерть ты получишь, - ответил Сулейн-паша. - Но не быструю. Взять его.
Двое стражников - как успел заметить Алем, не ибхалы - появились невесть откуда и сгребли его с двух сторон. Тагир вскочил. Его руки сжались в кулаки - и тотчас разжались под взглядом отца.
- Хочешь сказать, что он лжёт? Всё случилось не так? - холодным голосом проговорил паша, глядя Тагиру в лицо.
- Нет... но... отец...
- Уберите его, - сказал паша. - А с тобой, сын мой, мы ещё многое должны обсудить.
Что было дальше, Алем не видел. Его потащили прочь, и он едва успевал перебирать ногами.
Как выглядят темницы на Лежбище Аваррат, он никогда не задумывался - и безо всякого удовольствия узнал теперь на собственной шкуре. Яма, выдолбленная в камне, узкая, короткая и такая тесная, что в ней нельзя было ни лечь, ни сесть. Алема сбросили вниз, он проехался по камням, обдирая руки, спину и плечи, и со страшной силой ударился ступнями в твёрдое дно. Содрогнувшись от боли, задрал голову - и увидел кусочек неба всего на расстоянии пяти локтей над своей головой. Он едва смог выпростать руки, чтобы вытянуть их вверх - конечно, они не доставали до края ямы, и опустить их потом ему удалось с трудом - так было тесно. Что же, радовало одно: судя по виду этой ямы, она не предназначалась для того, чтобы держать в ней узника долго. Суд в Маладжике, похоже, скор.
Увы, не так скор, как он надеялся. Алема продержали в яме пять дней. Пять дней он стоял, привалившись то спиной, то боком, то грудью к холодному камню, на онемевших ногах, с разрывающейся от напряжения спиной. Всё, что он мог - иногда поднимать над головой, а потом опускать руки. Даже согнуть их в локтях было трудно. Раненое плечо разболелось, рана открылась, и на третий день Алем, морщась, стал слизывать с ладони собственную кровь. Какая-никакая, а пища. Он уже стал бояться, что это и есть та небыстрая смерть, которую обещал ему Сулейн-паша, когда сверху упала толстая верёвка. Алем уцепился за неё, чувствуя рвущую грудь благодарность, и его вытащили наверх, от чего он ещё больше ободрал себе живот и колени.
Он упал на краю ямы, но ему не дали отдохнуть - вздёрнули, скрутили за спиной руки и потащили куда-то наверх. Никто ничего не объяснял, но Алем понял, что его ведут на казнь, и понадеялся лишь, что Тагиру удалось оправдаться перед отцом, и Алем будет единственным, кто заплатит за вероломство принца Руваля. Неплохо бы, правда, чтобы ещё заплатила Субхи, но на это вряд ли приходилось рассчитывать. Разве что Тагир припомнит ей это позже... если захочет.
Лобное место Маладжики располагалось на самом верхнем из рукотворных ярусов горы, на которой раскинулся город. И, увидев его, Алем осознал, почему. Маладжикийцы не обезглавливали своих преступников, не вешали и не сжигали. Длинный узкий уступ, выдающийся вдоль горы, был утыкан острыми толстыми кольями. На некоторых ещё торчали скорчившиеся, полусгнившие трупы. Снизу, из города, их должно быть хорошо видно, особенно на закате, когда солнце бросает пучки яростного алого света на западный склон Лежбища Аваррат.
И Алем отсюда тоже видел город. Гигантскую каменную змею, извивавшуюся по склону, кишащую людьми, которые встретят завтрашний день так же, как встретили день сегодняшний. Что ж, каждому отмерян его собственный срок на земле. Ибхал же в любом случае не живёт долго. Алему хотелось закрыть глаза, но он смотрел, заставил себя смотреть, жадно впитывая последние картины солнца, земли, света и жизни. И пусть ему уготована страшная смерть, но как же здесь все-таки было красиво, и какое хорошее это было место, чтобы именно его увидеть последним.
- Раб Алем! Ты совершил преступление, равного которому Маладжика не знала: убийство наследного принца, готовящегося взойти на престол и стать, подобно его предкам Зиябу и Зарибу, воплощением божественной сущности на земле. Также ты повинен в осквернении гарема наших владык, во лжи, предательстве и нарушении присяги. За это ты будешь казнён следующим порядком: тебе отрубят руки и ноги, погрузив обрубки в смолу, дабы кровотечение не убило тебя прежде срока, затем ты будешь оскоплён, и естество твоё будет скормлено твоему лживому рту, после чего...
Глашатай, торжественно зачитывавший приговор, вдруг умолк. Алем, оторопело слушавший его, не сразу понял, что именно вызвало заминку. На лобном месте было малолюдно - стражники, притащившие его, трое бритоголовых палачей, глашатай - вот и всё. И все они сейчас почему-то смотрели вниз, туда, куда и Алем смотрел минуту назад. Он проследил взглядом за их взглядами - и ничего не понял. Там были люди - в городе, на единственной улице... слишком много людей. И ещё больше, совсем много - на коротком участке у ворот, соединяющем город с дворцом. Сверху это выглядело так, будто горлышко бутылки заткнули пробкой, и она сидела намертво, не выпуская наружу бродящее вино...
Вином были солдаты-маладжикийцы, прорывавшиеся улицей ко дворцу. А пробкой - ибхалы. Сорок восемь ибхалов, все из отряда шимрана Гийяза, кто оставался жив и мог удержать меч. Двенадцать рядов, по четверо в ряд, плечом к плечу - больше в узком перешейке встать не могло. Маладжикийцы бились в них, словно волна о скалу, а они стояли, не шевелясь, точно сургуч, запечатавший бутылку. Снизу понемногу поднимался, нарастая, тревожный, гневный, бурлящий гул.
- О боги Зариб и Зияб, - сказал глашатай дрожащим голосом. - Это что... это что такое?
Стражники, державшие Алема, переглянулись с палачами. Но ответить никто не успел - на лобном месте появились вдруг новые люди. Их Алем узнал сразу: Шивар, Альдир и Хишам, его братья-ибхалы. Они все улыбались ему, а Хишам ещё и подмигивал, точно происходило что-то очень весёлое. И ещё с ними, впереди всех, шёл принц Тагир.
И он не улыбался.
- Руки прочь, - коротко приказал он.
Стражники попятились, натыкаясь на растерявшихся палачей. Глашатай нервным движением скрутил свиток с приговором, низко поклонился и, бормоча что-то исполненным покаяния голосом, вручил свиток Тагиру. Тагир разорвал его и бросил наземь не глядя. В его глазах, обращённых на Алема, кипела ненависть.
- Ну? - спросил он с такой яростью, что Алему захотелось соскочить с уступа самому, лишь бы не иметь с ним дела. - Доволен? Я теперь все-таки стал предателем и преступником. Из-за тебя. Посадить тебя на кол и то мало.
Он схватил Алема за раненое плечо, рванул на себя и перерезал кинжалом верёвки на его запястьях. Потом грубо толкнул вперёд.
Алем пошёл за ним, не сказав ни единого слова. Он не смог бы просто, даже если бы и придумал, что - уж больно сильно бухало сердце у него прямо в горле.
До покоев Сулейна-паши они дошли без всяких задержек. Придворные и слуги разбежались, те, кто случайно попадались им на пути, отшатывались в испуге. Стражников видно не было - видимо, их схватили и разоружили ещё в самом начале бунта. Тагир вошёл в тронный зал, где на троне так же, как три дня назад, тяжело опершись на подлокотник, сидел его отец, владыка княжества Маладжика Сулейн-паша.
Тагир преклонил колено, но лбом в пол утыкаться на сей раз не стал.
- Где Каджа? - тихо спросил Сулейн-паша.
- Заперся в своих покоях, о повелитель. Я пока не тронул его, потому что мои ибхалы сдерживают твой гарнизон внизу, и каждый человек на счету.
- Твои ибхалы, - повторил Сулейн, качая головой. - Воистину, они с самого начала были твоими ибхалами.
- Не с самого начала, владыка, - негромко сказал Алем.
Сулейн обратил на него тяжёлый взгляд. Опять покачал головой. Вздохнул.
- Жажда плоти всегда губила великих владык. Горько видеть, сын мой Тагир, что ты не стал исключением.
- Дело не в жажде плоти, отец, - звенящим голосом отозвался тот. - Твой приговор был несправедлив. Твой разум омрачило горе, и даже выслушав Алема, ты всё равно вынес приговор, не отвечавший тяжести поступка, им содеянного.
- Вот как? А ты, может, придумал бы для него более достойное наказание?
- Да.
- И какое же? Давай, скажи, справедливейший из владык Маладжики!
Голос старого паши сорвался - стало без прикрас видно, насколько он стар и утомлён жизнью. С таким правителем Маладжику не мог ждать новый рассвет.
Тагир довольно долго молчал. Потом сказал, тяжело роняя каждое слово:
- Он повинен в гибели моего брата, наследника трона. Но с учётом всех обстоятельств, и с учётом того, что Руваль сам заварил эту кашу, его убийца не заслуживает смерти. Сто ударов палками по пяткам и отсечение правой руки. Это моё решение.
Алем содрогнулся. Нет, он... не может! Или может? Если он вправду так справедлив, как казалось Алему... то он не только может, но и должен.
Алем ждал, что Сулейн-паша предложит сыну немедленно и собственноручно привести в исполнение собственный приговор. Но паша не сделал этого. Он поднялся, тяжело опираясь на подлокотники, и пошёл по ступеням вниз. Тагир заколебался, не зная, шагнуть ли отцу навстречу или отступить, но в итоге остался на месте. Сулейн-паша подошёл к своему младшему сыну, положил ладони ему на плечи, заглянул в лицо, щуря блеклые выцветшие глаза.
- А он был прав, - проговорил паша наконец. - Этот мальчишка, убивший моего сына. Он сделал верный выбор. Тагир, Тагир... Пороки поглотили тебя, пороки поглотили всех нас - и Руваля, и меня. А ведь когда-то я был неплохим воином. Что до Каджи... Каджа, - вдохнул он. - Ты и сам знаешь. Наступают трудные времена для Маладжики. Будь лучшим пашой, чем был я.
- Отец... - начал Тагир, но не успел договорить. Сулейн-паша вынул кинжал из ножен на его поясе и спокойно, совсем не спеша, провёл клинком по собственному горлу.
Тагир закричал, когда Сулейн рухнул ему на руки, заливая кровью. Кричал и кричал, а Алем пытался понять, как так вышло, что он всё время поступал по совести, по заветам ибхалов, по заповедям Аваррат, чтобы прийти, в конце концов, к такому страшному и печальному концу.
Ибхалы держали ворота дворца четыре дня и три ночи. На рассвете четвёртого дня порядком поредевшее войско маладжикийцев сдалось - иншар Ниюб пал, принц Каджа сидел, словно мышь, запершись в своих покоях, а весть о гибели Сулейна-паши просочилась за ворота, и в дальнейшей осаде не было смысла. Город, притихший в ожидании, пока закончится переворот, вздохнул с облегчением. Не то чтобы принца Тагира очень любили в народе, но его старших братьев и отца любили немногим больше. Простому маладжикийцу всё равно, кому платить налоги, лишь бы огонь и меч не пришли в его собственный дом.
Принца Каджу привели в тронный зал. Тагир встретил Каджу не на троне, а у его подножия, возле ступеней, стоя вровень со своим братом. Ибхалы стояли за троном полукругом, закинув ятаганы на плечи, придворные, силой согнанные в зал, жались к стенам, как испуганные щенки. Обведя взглядом всё это, принц Каджа побледнел, задрожал, но потом вскинул голову и сказал высоким голосом, дрожащим в равной мере от страха и гнева:
- Вижу, ты достиг всего, чего хотел. Осталось только казнить меня, чтобы окончательно расчистить путь к трону. Ну что, узурпатор, теперь ты доволен?
- Нет, - тихо ответил Тагир, но голос его разнёсся во все уголки зала. - Не доволен. Я никогда этого не хотел. И не я это начал.
- Да как смеешь ты...
- Приведите эту женщину, - перебив его, велел Тагир.
И её привели - Субхи-ханум, наложницу, кружившую головы всем мужам из правящего рода Маладжики. Лицо у неё было открыто, когда её бросили на пол у ног обоих принцев, как раз между ними. Она вскинулась, уперевшись руками в пол и зашипев, как кошка, с ненавистью глядя на Тагира - и на Алема, молча стоящего за троном в числе остальных ибхалов.
- Убийцы! - вскрикнула она, закатывая глаза. - Проклятые убийцы светлого повелителя Сулейна и моего возлюбленного Руваля! О, Маладжика, ты проклята! Пришёл твой закат, небеса окрасились кровью вечерней зари - смотрите все на конец Маладжики!
Некоторые ибхалы чуть заметно шевельнулись, брови их сошлись к переносицам. Они вспомнили речь старухи-шаманки, её пророчество, сделанное перед смертью. Заря Маладжики... вечерняя заря, за которой приходит чёрная ночь.
- Понятно, - прозвучал в тишине совершенно спокойный голос Тагира. - Я и не думал, что ты быстро сознаешься. Ну, ничего.
- Ты будешь пытать слабую женщину?! Зверь! Зверь!
- Не буду я тебя пытать, несчастная, успокойся, - поморщился Тагир, и Алему приятно было видеть, что чары, которыми его опутала эта негодяйка, окончательно рассеялись.
Он и сам, по правде, думал, что Субхи подвергнут пытке либо публичному унижению - если бы женщину раздели при всех донага и хорошенько выпороли, это быстро развязало бы ей язык. Но Тагир не стал прибегать к унизительному насилию. Он просто велел запереть Субхи с Каджой в покоях последнего. Вдвоём, без еды и воды. Алем не понимал, на что он рассчитывает, но развязка наступила неожиданно быстро: уже через час из покоев послышались крики, звуки пощёчин и отчаянный женский плач. А вскоре после этого изнутри требовательно постучали кулаком, и Тагир разрешил отпереть.
Принц Каджа, бледный, как мел, подошёл к Тагиру.
- Она во всём призналась, - севшим голосом проговорил он. - Во всём. Подтвердила каждое слово, сказанное ибхалом Алемом. Она играла всеми нами, как ребёнок тряпичными куклами... Брат Тагир, прошу, прости меня. Я был гневлив и недальновиден, мне не следовало так поступать.
- Рад, что ты это понял, - ответил Тагир. Лицо его оставалось неподвижно, только в глазах появилась тень печали.
Каджа заметил эту тень и побледнел ещё сильнее.
- Ты всё равно меня казнишь? - прошептал он.
Тагир долго смотрел на него. Потом медленно покачал головой.
- Ты не сделал ничего, чтобы заслужить смерть. Но и позволить тебе остаться и занять трон нашего отца я не могу. Мы все гневливы, это наш семейный порок. Но и Руваль, и отец были слишком скоры на расправу. И ты, как я вижу теперь, тоже таков. В нынешние времена Маладжике не будет много пользы от такого паши.
Каджа сглотнул, всё поняв. И потупил взгляд.
- Хорошо. Я отрекусь.
- Мне придётся изгнать тебя, - с сожалением сказал Тагир. - Если ты останешься в Маладжике, всегда найдутся те, кто воспользуется тобой, чтобы затеять междоусобицу. А ты доказал, что воспользоваться тобою легко. Ты должен уйти, Каджа. Я дам тебе верблюдов, пищу и оружие, но ты должен уйти.
И Каджа ушёл, а с ним, рыдая, плелись две женщины из гарема - Субхи, тоже осуждённая на изгнание, и Зулейка, сама вызвавшаяся разделить участь принца Каджи. Им дали несколько слуг для охраны, и их маленький караван отдалялся от стен Маладжики, пока не исчез в песчаном облаке на горизонте.
Только когда они скрылись из виду, Тагир отошёл от окна, поднялся по ступеням и сел на трон.
Следующие несколько дней Алем не видел его. Он вернулся к себе в конюшню и проводил время, ухаживая за лошадьми - это успокоило его душу и вернуло ясность мыслям. Он помнил про обещание, данное Тагиром Сулейну-паше перед самой его смертью. Обещание, что виновника в смерти принца Руваля постигнет кара - не та, которой жаждало разбитое отцовское сердце, а та, которую он заслужил. И Алем ждал, когда принц Тагир - точнее теперь уже Тагир-паша - вспомнит о своём обещании.
Ждать пришлось недолго. Когда улеглись волнения, а вслед за ними - празднования по случаю окончания междоусобицы и восшествия на престол нового правителя, за Алемом прислали. Не вооружённых воинов, а раба - как прежде, когда Тагир звал его на ночь в свои покои. Алем вымыл руки и шею, умыл лицо, пригладил волосы и пошёл к своему господину.
Тагир не занял отцовские покои - ему, похоже, было удобно в собственных, тех, что принадлежали ему всю жизнь. Он лежал на тех самых подушках и курил кальян, как много дней и ночей до того. Когда Алем вошёл, Тагир коротко указал на подушки перед собой, и Алем инстинктивно поднял руки к кушаку, собираясь раздеться, прежде чем опомнился и, облизнув губы, подошёл и сел.
Тагир курил, прикрыв веки. Он стал как будто немного старше за последние недели, хотя его курчавые волосы всё так же непослушно вились вокруг лица, и кольца дыма, вылетая из его губ, всё так же лениво взлетали к потолку, словно не было ничего на свете нужного и важного, кроме этого "здесь и сейчас".
- В день твоей казни, - заговорил Тагир, - прискакал гонец из Пельвиана. Это одна из наших провинций, граничащая с Таркишаном. Он рассказал, что недобитки племени рурджихаев, которых мы разгромили, направляются на юг, чтобы там слиться с племенем ургалиев, идущих к центру материка. И отовсюду, сказал гонец, идут племена кочевников: не только ургалии и рурджихаи, но и молонды, ивезы, даже, говорят, дикие нанихайцы спустились с гор. Они всегда были порознь и враждовали друг с другом, но сейчас почему-то объединяются. Их всё больше с каждой неделей, и они идут к городам. Говорят, уже дошли до Ихтаналя и не оставили там камня на камне. Ты понимаешь, что это значит?
Алем медленно кивнул. Идя сюда, он меньше всего ждал подобных речей от Тагира. Тагир словно ощутил неуверенность в его кивке и резко повернул к нему голову.
- Это большая война. Очень большая, такой, может, не случалось в Фарии ещё никогда. Кочевые племена никогда не нападали на оседлых сплочённо. Воевали между собой, совершали редкие набеги на небольшие деревни, но никогда не штурмовали города. Их было слишком мало. А теперь они сила. Они орда. Это большая война, Алем.
Алем молчал. Он не знал, зачем Тагир говорит ему это - ему, кто всегда был для него только мальчиком для утех, ничем больше. Тагир опять затянулся гашишем - этой дурной привычки он так и не бросил. А впрочем, Алему пришлось признать, она не особенно влияла на трезвость мыслей нового паши.
- Посланников Пельвиана принял я. Отец был убит горем, Каджа сердился. Я выслушал послов и хотел отвести к отцу, чтобы они повторили всё ещё раз, чтобы он услышал сам... Ты знаешь, что он сделал?
- Прогнал вас, - предположил Алем.
Тагир кивнул:
- Именно так. Прогнал. Уйди с моих глаз, сказал он, не хочу ничего знать. Маладжика вот-вот окажется в самом сердце большой войны, а её паша не хочет ничего знать. А мы же были когда-то великим народом. От одного нашего имени дрожала вся Фария. А он не хочет ничего знать...
Кольца дыма колыхались под потолком, не таяли. Алем вдохнул и выдохнул.
- Тогда я и понял, - сказал Тагир. - Понял, что должен. Что выхода нет. И пошёл к Гийяз-бею. Спросил, будут ли его ибхалы стоять за меня насмерть. И он ответил...
- Что это не его, это твои ибхалы, - слегка улыбнулся Алем.
- Да. Так и ответил.
Алем откинулся на полушки, прикрыл глаза и беззвучно, слабо рассмеялся. Это был очень невесёлый смех - но как же иначе, когда смеешься над самим собой.
- Знаешь, - сказал он, не открывая глаз, - а я ведь решил там, на лобном месте, что ты устроил всё это из-за меня. Глупо, знаю. Но я так решил. Когда увидел тебя, и потом, пока ты не...
Он замолчал. Тагир покрутил в пальцах мундштук кальяна. Потом со вздохом отложил его на подушки и наклонился вперёд. Его рука потянулась и легла Алему на темя. Пальцы перебрали его волосы, почти нежно, и это было так странно, будто во сне - такое ужасно непривычное прикосновение.
- Я не знаю, - сказал Тагир. - Не знаю, зачем сделал это. Как не знаю, зачем взял тебя в ту первую ночь. И брал позже, во все последующие. И почему не пускал в бой. Мне как-то было спокойней, когда ты рядом. Хотя я никогда о тебе не думал, ты просто был. Что ты такое? Как будто какой-то кусок меня, ходящий отдельно от моего тела. Когда я вижу тебя, всё становится таким простым.
Алем слушал, чувствуя, как слова встали комом в горле. Он хотел что-то ответить, что-то спросить, о чём-то взмолиться - и не получалось. Тагир убрал руку с его головы.
- Ты ведь сдержишь своё обещание? - с трудом выговорил Алем. - Я убил принца Руваля. Осквернил гарем владык Маладжики. Я должен...
- Знаю, знаю, - досадливо поморщился Тагир, и сердце бухнуло у Алема в груди. - О, боги. Ты что, принял это за чистую монету?
- Ч-то? Но разве...
- Да, это была бы справедливая кара. И я стараюсь всё делать по справедливости. Очень стараюсь. Но кто я такой, по-твоему? Святой, что ли? Или, может, божественное перевоплощение Зияба и Зариба? Да хрен там.
- Но...
- Ты, кажется, собрался меня уговаривать, чтобы я всё-таки отрубил тебе руку? - Тагир с любопытством вгляделся в его ошарашенное лицо. Хохотнул и хлопнул ладонью по плечу. - Ну так не переживай. Я заставлю тебя раскинуть ноги и дрочить передо мной до тех пор, пока твоя рука не отвалится сама. И сто ударов ты непременно получишь. От меня лично. Только не по пяткам, а по другому месту. Тогда ты сочтёшь свой грех искуплённым?
- Не шути с богами, мой господин, - пересохшими губами отозвался Алем, не улыбнувшись в ответ на эту жестокую шутку. - Не гневи их.
Тагир склонил голову на бок. А потом вдруг подался вперёд и приник к его рту коротким сухим поцелуем. Это не было похоже на то, о чём говорили женщины в гареме, не затмило для Алема небо и звёзды. Но, в конце концов, Тагир оказался прав. Они ведь не женщины. Небо и звёзды им затмевают не поцелуи, а нечто совсем другое.
- Будешь моим первым визирем, - сказал Тагир, оторвавшись от него, как ни в чём не бывало. - Будешь?
- Мой господин... то есть... владыка... мне же только шестнадцать вёсен. Тебя засмеют.
- Да не в совете же! Нет. Я не то сказал... как это называют в народе? "Постельный визирь"? Словом, ты понял.
Алем моргнул. Осознание того, что всё это, совершенно всё, Тагир говорит всерьёз, медленно начало пробиваться сквозь пелену, заволокшую его разум.
- Ты же всё равно никогда не слушал моих советов.
- Так уж и никогда. Да и я же сказал, мне незачем тебя слушать. Достаточно посмотреть в твои упрекающие глаза, вот как сейчас, и я уже знаю, как поступить. И я тебе докажу, - он слегка улыбнулся неимоверно странной улыбкой, одновременно шальной и мудрой. - Послушай, о чём я тут думал. В Маладжике сейчас только пять тысяч воинов, этого мало, чтобы вести войну. И я решил, что мы достаточного долго жили в языческой вере. Я хочу низвергнуть статуи Зияба с Зарибом и открыть сердца моего народа богине Аваррат. А потом отправлю послание вашему предводителю, как там его... Великому Сыну. И призову ибхалов на службу войне. Как ты думаешь, они пойдут за мной?
Заря Маладжики... Кровавая заря перед долгой ночью, розовая - перед ясным рассветом. Объятая жарким пламенем новой войны, чистым сиянием древней веры. Заря занималась, и Алем смотрел на её солнце. Которое было и его солнцем тоже. С пятнами, жаркое, беспощадное. Дарящее жизнь.
- Конечно, - ответил он. - Конечно, они пойдут. Так же, как я.
8-20 октября 2012 г./1-9 января 2013 г.

---

Заря Маладжики Elle D продолжение 2

прода 2

- Ты на нём поедешь? - спросил Хишам, и Алем покачал головой.
- Нет, что ты. Я на Песчаной Буре, - он похлопал по холке немолодую, но выносливую кобылу, которую не выбрал никто из тех, кто успел посетить конюшню. Ибхалы не жаловали кобыл, предпочитали им жеребцов или на крайний уж случай меринов. Но Песчаная буря стоила иного мерина, и Алем, сам того не зная, приберёг её для себя.
Хишам выехал из конюшни, и Алем повернулся к охринцу Тагира - войско уже спустилось в пустыню, принц вот-вот явится за своим конём. И едва успел взяться за сбрую, как от входа послышался резкий голос:
- Он ещё не сёдлан? О боги, чем ты тут занимаешься - оприходуешь кобылиц?
Алем заставил себя не обернуться, не ответить. Быстро и ловко оседлал коня - к тому времени, как он почувствовал, что Тагир уже стоит у него за плечом, осталось только подтянуть подпругу. Похлопывая себя по ноге кнутом, принц придирчиво оглядел работу Адема, вскочил в седло, натянул поводья. Охринец всхрапнул, когда губы ему растянули удила, мотнул головой, так что грива хлестнула воздух.
- Я ещё имени ему не дал, - сказал принц, глядя на Алема сверху. - Может, подскажешь?
Алем, чуя подвох, пожал плечами. И не увидел - кожей ощутил улыбку принца, точно плевок.
- Молчишь. Ну ладно. Назову его Алемом. Пусть в битве будет рядом со мной, и подо мной. А ты, - добавил он, когда Алем, забыв осторожность, метнул в него гневный взгляд, - останешься здесь. Иди в мои покои и жди меня там. Да вымойся. Всякий раз приходится напоминать.
И, сказав это, он дал коню шенкелей и галопом выехал из конюшни, осыпав остолбеневшего Алема ворохом грязной соломы.
Все ибхалы в тот день спускались по каменной лестнице в скале; один Алем поднимался. Идя, он думал, мог ли принц ещё сильней оскорбить и унизить его? Нет, не мог. Когда все ибхалы, даже никчемушный Хишам, поскакали рубить кочевников, Алема отправили в господскую опочивальню и велели приготовить себя для соития, точно наложницу! Нет, думал Алем, скрежеща зубами, уж лучше убивать. Уж лучше день и ночь убивать, чем так! "А лучше ли?" - шепнуло вдруг что-то в его голове. и перед мысленным взором всплыла отсечённая голова старухи-шаманки с застывшей улыбкой. Улыбается... и ветер пустыни шевелит волчьи когти в её косах.
А лучше ли, Алем иб-Назир...
Дворец стоял странно пустым, словно все, а не только ибхалы, ушли на войну. В покои принца Алема пустили беспрекословно: он боялся расспросов и насмешек рабов, но те кланялись ему, принесли воды, пастилы и шербета, словно всё понимали даже лучше, чем сам Алем. Только тогда он понял, что принц, должно быть, не с ним первым так поступает. Ну конечно. Алем и не мог быть первым - он просто очередной, один из многих, и когда Тагир наиграется им, его сменит другой. К женщинам, похоже, принц не испытывал особенной тяги. Надо же, как повезло... Алем с кривой усмешкой стащил с себя пропитанную потом и конским духом тунику, погрузил своё сухощавое тело в ароматную горячую воду. Вымывшись, поел фруктов, выпил шербета, а потом, поколебавшись, забрался прямиком на кровать принца. Разбросал мягкие покрывала, взбил парчовые подушки, и, запутавшись ногами в шелковых простынях, уснул. Старуха-шаманка говорила, что не надо оглядываться назад - а раз так, то и вперёд смотреть незачем. Есть только этот день и только этот миг, остальное - тщета.
Разбудил его болезненный тычок под ребро.
- А ты, я смотрю, наглеешь, - беззлобно сказал Тагир. Он стоял над кроватью, уперев руки в бока, лицо его покрывала пыль, в волосы набился песок, одежда загрубела от заскорузлой крови. Но он был весел, и Алему не надо было задавать вопросов, чтобы понять: вылазка удалась, и ибхалы показали себя лучше, чем новые хозяева могли мечтать. А стало быть, и Тагир теперь на коне - не зря он, выходит, осыпал ибхалов такими милостями.
Алем шевельнулся, приподнялся на локтях, глядя, как принц подходит к фонтанчику и смывает с лица грязь. Роскошное некогда одеяние, ставшее ныне бесполезным тряпьём, полетело прочь. Маладжикийцы, как и ибхалы, почти не носили доспехов, только сердце прикрывали кожаным нагрудником. Нагрудник тоже отправился в угол - принц легко снял его сам, помощь для этого ему не требовалась. И вот он стоит, обнажённый, перед Алемом, выпрямившись во весь рост, скаля ровные белые зубы, а Алем лежит перед ним и смотрит на его воспрявшее естество. Смотрит впервые - и эта мысль резанула его не только уже привычным стыдом и гневом, но и непонятным, неправильным возбуждением.
Он решил не дождаться унизительного приказа и стал поворачиваться, чтобы встать на колени, но Тагир остановил его:
- Нет. Лежи. Хочу видеть твоё лицо.
Он толкнул Алема на спину, взобрался на него, как утром на своего гнедого коня. "Алем", - вспомнилась данная коню принцем кличка, и щеки опять предательски запылали.
- Э, да ты умеешь краснеть, - ухмыльнулся Тагир, пристраивая рукой своё естество к его дырке. - Не знал, что ибхалы так стыдливы. А хотя если правду говорят, что вы все девственники... Правда это? Отвечай.
- Не все, - пробормотал Алем. - Больше не все... ай!
Он не выдержал, вскрикнул, когда Тагир погрузился в него, как и раньше - сразу и на всю глубину. Ничтожная боль, даже не тень настоящей боли, которую не раз приходилось переносить Алему - но отчего-то крик сам собой рванулся из горла, и от этого тоже было стыдно. Улыбка пропала с лица Тагира. Он упёрся кулаками в кровать по обе стороны от Алемовой головы и стал двигаться, не спеша, не отводя его лица тёмных пытливых глаз. Алем не выдержал и зажмурился - стыдно, стыдно... Он вздохнул про себя и принялся считать: раз, два, три, десять, сорок... пятьдесят семь толчков, столько же, сколько людей, убитых Алемом. Смешно... смешно и стыдно. Тагир излился, со вздохом удовлетворения вышел, шлёпнул влажной ладонью Алема по животу.
- Уходи, - сказал равнодушно. - Завтра опять придёшь. И каждый день теперь приходи. Только не забывай мыться.
Гарем маладжикийских князей располагался в самом сердце дворца, обнесённый высокой зубчатой стеной. Лишь паша с сыновьями и евнухи имели доступ туда, но слухи в городе, отрезанном от всего мира, разносятся быстро и смакуются долго. Оттого Алем довольно скоро прознал, до чего же странный был это гарем. Отдавая дань своим богам-близнецам, все наследовавшие им правители Маладжики делили гарем с собственными братьями. Каждая из наложниц, населявших его, принадлежала Рувалю, Кадже и Тагиру - всем сразу, и любой из них мог войти туда в любой час дня и ночи и взять любую из женщин, какую ни захоти. Когда наложницы беременели, дети их считались отпрысками княжеского рода, но никто из них не имел прав на престол, ибо они не знали своих отцов. Когда старший сын Сулейна-паши, Руваль, сам станет пашой, он возьмёт себе жену - выберет из гарема или, может, среди дочерей властителей других княжеств Фарии. Эта женщина и родит Маладжике наследников, и только её сыновья будут считаться принцами Маладжики. Руваль, Каджа и Тагир - все трое были рождены от Сулейна-паши одной женщиной. Она умерла, рожая Тагира, и с тех пор Сулейн-паша не брал себе другой жены, но наведывался порою в гарем. Так что ребятишки, бегавшие по дорожкам гарема и резвившиеся в садах, даже не знали, сыновья они или внуки Сулейна-паша, братьями или отцами приходятся им принцы Руваль, Каджа и Тагир.
Теперь, когда Алему ежедневно приходилось бывать во дворцовых покоях, он часто проходил мимо стены гарема. Обычно её охраняли стражи из маладжикийского гарнизона - поговаривали, что вскоре их заменят ибахалами, ибо ибхал всё равно что евнух, плотские утехи его не волнуют. Но Алем почти всякий раз, проходя мимо стен гарема, невольно прислушивался к женскому смеху и щебету из-за высокой ограды. Какие они, эти женщины? Он не знал, из чего родилось это неуместное любопытство; не знал до того самого дня, когда однажды, идя из покоев принца Тагира к себе в конюшни, не попал аккурат в пересменку караула.
Страж, сдававший караул, дошёл до края стены и повернулся в сторону сменщика, шагавшего к нему по коридору. Ни один из них не смотрел на саму стену, вдоль которой были высажены фруктовые деревья в гигантских кадках. Алем остановился, глядя, как стражи обмениваются ритуальным бердышем, берегущим княжеских наложниц от преступного взгляда. На раздумья не оставалось времени: в мгновение ока Алем подскочил и уцепился за ветку апельсинового дерева, тянувшуюся как раз над его головой. Это оказалось не труднее, чем запрыгнуть с места на высокого коня, и к тому времени, когда новый стражник повернулся к стене, Алем забрался уже на самый верх и замер, схватившись за ветви и уперевшись ногами в ствол. Густая листва надёжно скрывала его, а сидеть неподвижно долгие минуты и даже часы он умел - он ведь был как-никак ибхалом.
Сердце гулко колотилось в груди. Алем понимал, что если его поймают, то оскопят, лишат глаз и навеки отправят разгребать навозные ямы. Но любопытство, коловшее его всякий раз у этой стены, теперь жгло и терзало душу так, что терпеть не стало сил. Он вытянул шею, оглядывая дворик, открывшийся за стеной. Сад, фонтан, несколько коротких, усыпанных разноцветным песком дорожек, расходящихся от фонтана. Вдоль дорожек стояли мраморные скамьи, выложенные подушками. И на одной из скамей Алем увидел их - увидел женщин, принадлежавших княжеской семье Маладжики.
Алем за свою недолгую жизнь видел мало женских лиц. И все они были похожи на лицо его матери: искажённые гневом, ненавистью, горем. Ибхалы приходили в города и сёла, убивали мужчин, выгоняли на улицу женщин с детьми прежде, чем поджечь их дома. Если хозяин того хотел, уводили в рабство, если нет - каждый решал за себя. Убитая женщина не приносила чести и не добавляла львиный хвост к бахроме на кушаке, поэтому убивали женщин лишь те ибхалы, в чьих сердцах жажда крови особенно глубоко пустила свои чёрные корни - быть может, именно они и были настоящими ибхалами. Алем убил всего двух женщин: одну во время боя, когда она бросилась на него из-за угла и нанесла ему один за другим три удара ножом; и старуху-шаманку на стоянке кочевников во время путешествия из Ильбиана. Ещё он видел женщин в пиршественном зале паши, голых одалисок, танцевавших на тумбах - но их лиц он не помнил, только голые извивающиеся тела. В Ильбиане же все женщины на улице закрывали лица платками.
И теперь он видел их, видел лица женщин, живущих в достатке, довольстве и мире, счастливых женщин - видел впервые в жизни.
Их было трое, одна постарше, две другие - ровесницы Алема. Он мало смыслил в красоте, да что там - совсем ничего не смыслил, но ему показалось, что все они очень красивы. Особенно старшая, самая рослая, её большие груди колыхались под дымчато-розовой тканью покрывала, окутывающего стан женщины поверх длинной туники. Младшие выглядели попроще, у одной лицо было такое, что Алем сразу же счёл её глупой, а третья... Приглядевшись, Алем решил, что её и красавицей-то не назвать: слишком большие, круглой формы глаза, как у совы, длинный прямой нос с тонкими хищными ноздрями. Хитрое, недоброе лицо. Но остановившись взглядом на нём, Алем именно это лицо разглядывал дольше всех остальных. И что-то ёкнуло внутри у него, как в ту ночь, когда он услышал шаги Далибека за миг перед тем, как в глаза ему сыпанули пригоршню перца.
- Хусака-ханум, не могу согласиться с тобой, - сказала эта женщина, и Алем невольно подался вперёд. Голос у неё оказался звонкий, сильный, он перекрывал журчание фонтанчика и пение райских птиц в золочёных клетках, висевших на деревьях. - Тагир-бей, конечно, красив как Зариб и Зияб, но Руваль-бей неизмеримо величественнее и сильнее.
- Что ты понимаешь, дитя, - низким голосом ответила Хусака-ханум - старшая из женщин, и, как понял Алем, самая опытная. - Разве в росте и ширине плеч сила воина?
- А в чём же ещё? - девушка округлила свои и без того круглые глаза, и Алем чётко увидел: она строит дурочку, прикидывается такой же, как её подруга-ровесница, пока что молча слушавшая разговор.
Хусака-ханум назидательно подняла палец, в солнечном свете блеснул камень тяжёлого перстня.
- В разуме, дитя. Сила в теле, но тело направляет разум, и ничего не стоит могучий стан без умелого языка.
- О, если так судить, то ты права, Хусака-ханум, - рассмеялась её собеседница. - У Тагир-бея воистину самый умелый язык из всех!
- А ты разве со многими из мужчин лежала, Субхи? - удивлённо спросила третья женщина, и Субхи - так звали эту круглоглазую плутовку - снисходительно рассмеялась.
- Я лежала со всеми, с кем стоит возлечь, милая Зулейка - с нашим повелителем Сулейном-пашой и тремя его сыновьями. И тебе бы стоило попробовать всех, а не ходить на привязи за своим Каджой.
- Да разве же мне это решать? Каджа-бей сам выбирает меня всякий раз, когда изволит...
- Ещё бы он тебя не выбрал, ты глядишь на него всегда, как корова. Поглядела бы ты так хоть разок на Руваля или Тагира... а впрочем нет, - она опять рассмеялась. - Руваль-бея оставь лучше мне.
- Снова ты вздор болтаешь, Субхи, - вздохнула Хусака. - Знаешь ведь, что Руваль-бей не сделает тебя своей женой, когда боги призовут Сулейна-пашу.
- Может, и не сделает. А может, и сделает.
- Как бы там ни было, это не важно. Наш долг - ублажать их всех, не отдавая предпочтения никому.
- Но ты же, Хусака-ханум, сама отдаёшь предпочтение принцу Тагиру, - заметила Субхи, и Алем заметил недобрую искру в её чёрных глазах. Хусака же была то ли слишком беспечна, то ли чрезмерно самоуверенна, чтобы придать этой искре значение.
- Это нельзя называть предпочтением, - помедлив, сказала она. - Я полагаю, что оба мои сына родились от его семени - когда ты сама станешь матерью, Субхи, то поймёшь, что женское сердце чует такие вещи. И да, когда он со мной, это не так, как с остальными нашими повелителями. Небо становится всё в алмазах и сердце моё поёт, собравшись горящим шаром в лоне...
- А каково это? - с любопытством спросила Зулейка. - Каково быть с принцем Тагиром?
- О, это чудесно, Зулейка. Его руки сразу везде, и язык его проникает в такие глубины плоти, о которых ты не ведала, пока он тебя не коснулся. Его поцелуй закрывает небо и звёзды, и меч его, проникая в тебя, пронзает твоё сердце насквозь. Когда ты в его руках, нет богов и нет тебя самой, а есть только тот жаркий шар в твоём лоне.
Алем слушал, онемев от изумления. Они что, о Тагире говорят? О том самом принце Тагире, который вот уже несколько недель ежедневно ставит его на карачки, сухо тычется своим членом ему в зад, брызжет семенем ему на бедро, а потом прогоняет? Или во дворце есть ещё какой-то принц Тагир, о котором Алем никогда не слышал?
И словно в ответ на его слова, умиротворённая тишина, установившаяся после слов Хусаки, разорвалась язвительным смехом Субхи.
- Слушай, слушай, Зулейка, развесь уши пошире. Наша Хусака-ханум влюблена в Тагир-бея, о том всем известно. Я тебе лучше о нём расскажу. Он животное. Грубое, алчное, похотливое животное, которое берёт тебя там и тогда. когда захочет. Однажды я столкнулась с ним в Перламутровом Коридоре, евнухов не было рядом, я поклонилась, а он развернул меня, бросил на стену и воткнул свою палку мне в задний проход. В другой раз он привязал мои руки и ноги к столбикам кровати, и вертел языком в моём лоне до тех пор, пока я не стала кричать. Ещё в другой раз он кусал мою грудь, так что у меня потом неделю болели соски, и сосал мой язык целый час, так что рот потом нельзя было раскрыть.
- Но всё это тебе понравилось? - заворожённо прошептала Зулейка, не сводя с Субхи глаз.
Субхи вздохнула:
- О да. Это грубые и жестокие ласки, но от них можно сойти с ума. Хусака-ханум уже и впрямь с ума сошла, видишь, какими словами говорит о нём? Точно он ангел. А он животное. Прекрасное животное, но неуправляемое и дикое, и он растерзает тебя, если не угодишь ему, так и знай.
Алем сглотнул и пошевелился, впервые за всё время, что просидел, застыв, в ветвях апельсина. Щёки у него пылали. И хуже того - его член, налившись тяжёлой, дурной кровью, мучительно вжимался в завязки штанов под туникой. То, что эта женщина сказала сейчас о Тагире... Алем ничего этого никогда в нём не видел. Ни мучительно долгих поцелуев - да вообще никаких поцелуев, Тагир ни разу не коснулся его тела своими губами, - ни грубых, распаляющих тело ласк. Ничего. Повернулся, встал на колени, пшёл вон. Алему даже в голову не приходило, а со всеми ли своими наложниками он такой, а может ли, умеет ли по- другому. И какое это вообще имело значение? Дни и недели проходили в ожидании, в надежде. что Тагир вот-вот наиграется им и наконец оставит в покое. Но сейчас, слыша, как говорят о нём эти женщины: одна - воспевая в слащавых любовных стихах, другая - порицая его животную сущность так, что это было лучше любой похвалы, - слыша всё это, Алем вдруг почувствовал то, что не должен был чувствовать никогда, что просто не может чувствовать ибхал. Обида. Ревность. Почему они? Почему не...
Он разжал руки и соскользнул с дерева, не заботясь, что стражник может заметить его. Милостью Аваррат, не заметил, и Алем, спотыкаясь, кинулся к себе, в тёмное прохладное ущелье конюшни, прижался там к скале пылающей головой...
Вечером следующего дня, когда принц Тагир велел ему встать на карачки, Алем медленно снял одежду, сложил её на ковре. Посмотрел на принца, поймал его нетерпеливый, отчуждённый взгляд - и выпалил:
- Почему ты никогда не ласкаешь меня?
Кажется, ему удалось Тагира по крайней мере удивить. Равнодушие вмиг исчезло из его глаз, сменившись чистым, неподдельным, по-детски наивным недоумением. Алем смотрел на него, на эти покатые сильные плечи, негустую чёрную поросль на груди, крепкий багровый член, покачивающийся напротив упругого живота, сильные длинные ноги... смотрел и думал о том, что сказала Субхи-ханум, и его собственный член наливался кровью, поднимался, словно бунтуя - впервые за все ночи, что он провёл в постели этого человека.
Тагир опустил взгляд, и Алем понял, что тот тоже это заметил. Он заставил себя не дрогнуть и не опустить головы. Наоборот, только выше вздёрнул подбородок, глядя на принца с открытым вызовом.
И Тагир ответил на вызов, ответил так, как только и мог ответить.
- Разве ты женщина, чтобы тебя ласкать? Ты ибхал, - грубо сказал он и, толкнув Алема в спину, навалился на него и овладел, быстро, резко и равнодушно, как делал всегда.
Только Алему отчего-то казалось, что в тот день принц получил от его безвольного придавленного тела чуть меньше радости, чем обычно.
Тагир-бей переменился. Не слишком, не настолько, чтобы это заметили окружающие - но Алем видел его каждый день, и он прикасался к Алему каждый день, и эти прикосновения говорили больше, чем слова. Он стал не так груб, слегка задумчив, медленнее пил, и дольше колыхались кольца дыма, которые Тагир выпускал из своих губ в потолок. Он стал иногда вздыхать - Алем никогда прежде не видел, чтоб принц вздыхал; и что-то чертил иногда гусиным пером на свитке в сиянии лунного света, ложащегося на Лежбище Аваррат. Он даже как-то забыл прогнать Алема после соития, и искренне удивился, обнаружив его наутро в постели рядом. Удивился, но не разгневался. Тагир-бей теперь реже гневался и время от времени мечтательно улыбался. В улыбке этой таилось едва заметное, почти невидимое томление, при виде которого Алему больше всего на свете хотелось повторить свой давнишний подвиг - схватить сиятельного принца за чуб и окунуть головой в холодный фонтан, чтоб опомнился наконец.
Он влюбился, сиятельный принц Тагир иб-Сулейн, третий сын правителя Маладжики. И Алем, к великому своему сожалению, знал, в кого.
Его вылазки в гарем стали теперь регулярными. Он дожидался смены караула, взбирался на дерево и в миг оказывался по ту сторону стены. Двигаясь со свойственной всем ибхалам, даже младшим, скоростью и ловкостью, он без труда водил за нос тучных евнухов, не оставлял следов, появлялся и исчезал, когда ему хотелось. Он мог бы. наверное, даже овладеть какой-нибудь из наложниц, если бы испытывал такую тягу. В высшей мере кощунственная мысль - но у Алема в последнее время заметно поубавилось богобоязненности. Он слишком хорошо успел узнать своего хозяина, а главное - сам хозяин первый совершил святотатство по отношению к славному имени ибхалов, взяв себе в наложники одного из них. Говоря по совести, Гийяз-бею давно следовало отсечь Алему голову, а его обесчещенное тело бросить псам. Потому проще было Алему больше не задумываться о чести ибхала и подумать о вещах, более насущных и куда сильней его занимавших.
И вот так, проникая в гарем невидимым гостем, подслушивая, подглядывая, складывая два и два, Алем понял, что Тагир-бей неожиданно стал выделять своим вниманием одну из наложниц. Всё бы ничего, на то наложницы и нужны - вот только к этой самой женщине частенько захаживал и Руваль-бей, старший брат принца и единственный престолонаследник Маладжики. И так случается, верно? Братьям случается любить одну и ту же женщину, и им остаётся лишь доверить выбор неверному женскому сердцу.
Подозрение зародилось в Алеме сразу, и подтверждение нашлось скоро. В один из вечеров он видел, как Тагир любовно разглаживает на столике драгоценное изумрудное ожерелье - а уже на следующий день в этом ожерелье щеголяла по гарему Субхи, вызывая завистливые вздохи других одалисок и сумрачный взгляд Хусаки-ханум.
- Ты ведь говорила, что он животное, - услышал как-то Алем их перебранку: наложницы в эти дни часто бранились.
- Да, говорила. Но и животное можно приучить брать сахар из твоих рук, - парировала Субхи, и от холодной расчетливости в её голосе Алем холодел.
Он не сомневался, что она что-то задумала. В отличие от Хасуки-ханум, искренне любившей Тагира, или Зулейки-ханум, млевшей в присутствии принца Каджи, Субхи-ханум ценила только себя самоё. Она по-прежнему принимала Руваля, отзывалась о нём как о великом воине и, со временем, великом правителе - но когда она протягивала ему руки, на запястьях её и пальцах переливались самоцветы, подаренные Тагиром. А Руваль был слишком глуп, чтобы это замечать; о, он был неимоверно глуп, глупость его равнялась лишь с мощью его плеч и громом его голоса. Вскоре и Субхи это поняла - тонкая игра, которую она затеяла, оказалась слишком сложна для примитивного разума Руваль-бея. Тогда она стала смелее. Алему удалось найти местечко на крыше беседки, в которой Руваль часто уединялся со своей фавориткой. Неподвижно лёжа под прикрытием густой виноградной лозы, Алем слушал, как она льёт мёд в его уши - мёд, перемешанный с ядом. Воспевая доблесть своего возлюбленного Руваля, Субхи-ханум то и дело как бы невзначай упоминала его младшего брата. Руваль-бей так прекрасен в бою на саблях, прекраснее даже, пожалуй, чем Тагир-бей; Руваль-бей подобен чёрной птице смерти на своём вороном скакуне, и никто не сравнится с ним, за исключением разве что Тагир-бея; ничьи объятия так не пьянят её и не даруют её столько счастья, разве что... Постепенно даже до тугодумного Руваль-бея начало доходить, что всё это неспроста. Он хмурился теперь при виде брата, не отвечал на дружеские кивки, столкнувшись с ним в коридорах дворца. Тагир не придавал этому значения - он был влюблён, а влюблённые не замечают ничего, что не относится к предмету их вожделений. Субхи подогревала в нём страсть столь же умело, как в Руваль-бее - ревность. Алем вспоминал её слова в тот день, когда впервые подслушал разговор наложниц, её речи о том, что она предпочитает Руваля - и гадал, что бы всё это значило. Увы, мысли нельзя подслушать так же легко, как разговоры. Ах, если бы было можно.
И вот настал вечер, когда Тагир-бей был не просто весел - счастлив. В последние дни он почти позабыл Алема, редко требовал его на своё ложе, и это вызывало в Алеме странную помесь облегчения с неудовольствием. Мало-помалу он привык к принцу, и, долго не видя, теперь даже скучал по нему, хоть это ему самому казалось смешным и нелепым. Неизвестно, стал ли бы Алем чувствовать так, если б не Субхи - возможно, нет; должно быть, что нет. И чем больше он думал об этом, тем сильней уверялся, что ревность творит непостижимые вещи, рождая чувство там, где его вовсе нет и быть не могло. И чувство это совсем не обязательно будет любовью.
В тот вечер Тагир позвал Алема, вручил ему чашу вина и мундштук кальяна, велел затянуться как следует и радостно провозгласил:
- У меня будет сын!
Гарем полнился детьми, одна Аваррат ведает - чьими. Такая уверенность принца выглядела по меньшей мере необоснованной, и Алем задал вопрос, как ему показалось, самый простой и очевидный с учётом всех обстоятельств:
- Откуда ты знаешь, что именно у тебя?
Тагир внезапно стал мрачней тучи. Его чёрные брови сошлись к переносице, и перед Алемом предстал снова тот самый принц Тагир, что равнодушно насиловал его ночь за ночью и велел зарубить старуху-кочевницу. И странным, почти диким было осознание, что такого принца Тагира Алему недоставало.
Угрожающая тишина длилась с минуту. Потом принц всё же снизошел до ответа:
- Субхи-ханум сказала, что женское сердце чует такие вещи. А кроме того, вот уже три месяца она под разными предлогами отказывает моему отцу и братьям, не принимает никого, кроме меня. Это просто не может быть чей-то другой ребёнок.
Вот же лживая дрянь. А ты, Тагир-бей, когда успел так поглупеть, что поверил, будто наложница сумеет три месяца отказывать самому паше? Воистину, любовь лишает ума.
- О чём ты думаешь? - резко спросил Тагир.
Алем благоразумно смолчал, но, похоже, лицо выдало его не хуже слов. Пришлось ответить, как есть:
- Я думаю о том, что даже самая умная голова, сумевшая завоевать любовь и верность ибхалов, становится пустой, если слишком долго торчит под женской юбкой.
Сказал и сам удивился. Это прозвучало грубее, чем то, о чём он думал на самом деле - и честнее в то же самое время. Если Субхи-ханум так беззастенчиво лжёт Тагиру, он, Алем, не станет ему лгать ни единым словом.
Чудовищной силы удар выбил чашу из его рук. Вино плеснулось Алему на грудь, а следом - кровь, когда кулак Тагир-бея разбил ему губы. Алем упал на ковёр - и извернулся кошкой, когда Тагир попытался пнуть его по рёбрам. Взвился в воздух, крутанулся, перехватывая взметнувшуюся над ним руку. Хорошо, что при Тагире сейчас не имелось ятагана - Алему пришлось бы разоружить его, и это, возможно, провело бы между ними нестираемую черту. Но Тагир был вооружён одним лишь гневом, а это ненадежное орудие, тем более в бою с ибхалом.
Алем не стал валить его на пол, только ушёл от удара, отпрянул к стене и встал неподвижно. Каждый мускул его напряженного тела дрожал. Тагир глядел на него чёрным взглядом, и Алем сказал:
- Вот так, значит, сиятельный принц Маладжики отвечает на правду? Ну, ладно. Только правда ведь может укусить в ответ.
И, сказав это, он круто развернулся и ушёл - ушёл сам, не дожидаясь, пока прогонят.
Он опасался и даже ждал, что Тагир, опомнившись, вышлет стражу и велит бросить в темницу наглого конюха. Но дворец стоял тихо, не потревоженный топотом ног и лязганьем железа, и стражи, мимо которых проходил Алем, не смотрели в его сторону. Что ж, хорошо. Алему просто нужно было немного времени. Он чувствовал в Субхи-ханум врага - не своего, а врага Тагиру, но в чём сила этого врага и откуда он нанесёт удар, Алем не знал, и это злило его и лишало сна. В конце концов, он - ибхал, и его долг - служить господину, которому присягнул Великий Сын. И если его долг - ублажать господина на ложе и оберегать от происков неведомых недругов, значит, Алем должен делать и эту работу.
Той же ночью он проник в гарем - впервые за всё время осмелившись войти туда под светом луны. Ночью стену охраняли лучше, караул сменялся каждый час, и Алему пришлось приложить всё своё мастерство, чтобы остаться незамеченным. Но он был вознаграждён за риск сполна. Субхи-ханум величаво вышагивала по саду, свет разноцветных факелов кидал рваные тени на её округлившийся стан. Ханум и впрямь ожидала дитя, вот только как узнать, чьё? Движимый наитием, Алем проследил за ней до её покоев. Субхи на правах фаворитки жила в отдельном двухэтажном домике, спальня её располагалась под покатой крышей, куда Алем взобрался без труда по увитой цветущим плющом стене. И там, заглянув в опочивальню, он увидел.
Когда Субхи-ханум отослала рабынь и осталась одна, она с раздражённым вздохом скинула покрывала, выдернула из-под туники круглую подушку и в изнеможении повалилась на богатую постель. Бедная! Нелегко, должно быть. таскать такую ношу целыми днями по беспощадному зною. Вот только что она станет делать. когда обман раскроется? Он ведь не может не раскрыться, когда придёт время родов.
И странное дело, увиденное должно было успокоить Алема, но наоборот, только усилило его тревогу. Он знал, что должен что-то сделать, но что он мог? Даже рассказать Тагиру, что Субхи вовсе не ждёт дитя, ни от него, ни от кого бы то ни было, не мог - ведь тогда пришлось бы объяснять, что он делал в гареме. "Надо быть рядом с ним, - решил Алем. - Даже когда он меня не зовёт, даже когда не знает, что я рядом. Надо ждать, когда эта женщина нанесёт удар, чтобы отвести её руку".
Алем возвращался из Города (так называли здесь единственную громадную улицу, прорубленную в скале) - ходил на базар за гребнями и щётками для коней. Когда до ворот дворца оставалось десяток шагов, от стены отделилось несколько фигур, закутанных в серые, сливавшиеся с камнем бурнусы. Алем напрягся, но напрасно - стоило ему кинуть взгляд на лица этих людей, и он понял, что опасности от них ждать не стоит. Тот, что шёл впереди, был стар, как сама эта скала, длинные белоснежные усы стелились по серой холщовой ткани, обматывавшей его лоб и шею. Двое его спутников были моложе, но они стояли, потупив глаза долу, когда старик приблизился и склонился перед Алемом в поклоне:
- Прошу простить мою дерзость, но не вы ли сиятельный Алем-бей, ибхал светлоликого Сулейна-паши?
Алем чуть не выронил суму с гребнями, которую нёс на плече. За шестнадцать лет его жизни никто никогда не называл его беем, и уж тем более - сиятельным. Сперва он решил, что старик обознался, но тот ясно сказал, что ему нужен ибхал, а в отряде Гийяза не было других Алемов.
- Кажется, и впрямь я, - неловко усмехнулся Алем. - Но не знаю, чем заслужил твой поклон, старик.
- Просителям следует излагать свои беды, согнув выю, - скорбно отозвался тот и посмотрел наконец Алему в лицо выцветшими печальными глазами.
- Ты хочешь меня о чём-то просить? Прости, но ты всё-таки ошибся, я не обладаю никакой властью и не могу...
- Выслушай меня, сиятельный Алем-бей. Это не займёт много времени.
Алем кивнул. Спутники старика глядели на него с подобострастием и страхом. Никто никогда на него так не смотрел, и это отозвалось в нём странным, незнакомым чувством - смесью стыда и раздражения с удовольствием.
- Моё имя Нучар иб-Зериб, а это мои сыновья. Мы пришли из города Таркишана, вот уже семьдесят лет благоденствующего под покровительством светлоликих пашей Маладжики. Герим-паша, правящий ныне Таркишаном, избрал нас гонцами, дабы мы передали Сулейну-паше прошение, касающееся выживания нашего города. Дело это чрезвычайной важности. Однако за два месяца, что мы находимся в Малдажике, паша так и не принял нас. Он сам и его сыновья - они то почивают, то в гареме, то уехали охотиться на песчаных львов, то заняты важными государственными делами. Я прихожу в отчаяние, о Алем-бей, потому что не могу вернуться домой с пустыми руками, ибо это будет означать приговор моему народу. И медлить дольше тоже нельзя - быть может, мы уже опоздали, и уже слишком поздно спасать Таркишан.
- Чего же ты ждёшь от меня? - удивился Алем.
Старик потупил глаза.
- О сиятельный бей, за два месяца мы с сыновьями многое услышали в вашем прекрасном городе. Люди говорят, и люди не лгут. Один человек сказал мне: паша не любит принимать просителей, его старший сын слишком занят гаремом, средний - поэзией, а младший - вином. Но если ты с кем из них и сможешь увидеться, то с принцем Тагиром. Найди во дворце ибхала Алема и бей ему земные поклоны, чтобы замолвил словечко перед своим господином о тебе и твоих сыновьях. Алем-бею принц Тагир никогда не откажет.
Алем слушал, разинув рот. Он знал, что люди болтливы, что слухи порой делают верблюда из пчелы. Но чтобы до такой степени! Он поймал на себе пытливый взгляд старика и невольно рассмеялся, но тотчас умолк.
- Над тобой подшутили, Нучар-бей. Если принц Тагир кого и слушает, так уж точно не меня... да он не слушает вообще никого, - добавил Алем с ему самому непонятной горечью.
Старик разом сник, лицо его вытянулось, Алему показалось, что он подавляет стон. Но Алем ничем не мог ему помочь. Или...
В конце концов, что он теряет? Тагир в худшем случае запустит в него трубкой от кальяна, а от летящих в него предметов Алем уже уворачиваться хорошо умел.
- Я попробую, - сдался он. - Но не обещаю ничего. Жди здесь. Если вас с сыновьями не позовут в течение часа, уходите и возвращайтесь в свой Таркишан, не тратьте больше времени понапрасну.
Он развернулся и пошёл во дворец, а послы кланялись и бормотали благословения ему вслед.
Алему прежде не приходилось являться в покои Тагира без приглашения, но всё равно он бывал здесь так часто, что стража пропустила его без слов. Он шёл и думал, что, судя по всему, упадок Маладжики не в последнюю очередь вызван ленью и нерадивостью её правителей. Просители - голос народа, его надлежит слушать. Если и не прислушиваться, то хотя бы знать, о чём плачет этот голос. Иначе жди беды. Алему это казалось очевидным, ему, не знавшему мира и не прочитавшему в жизни ни одной книги. Неужто правители Маладжики глупее, чем какой-то мальчишка-ибхал, даже не шим-ибхал, простой конюх? Быть того не может.
Алем толкнул резные створки дверей в передпокоях опочивальни принца. И невольно остановился: на страже у двери в опочивальню стоял Далибек. Алем не видел его много недель. Какое-то время они смотрели друг другу в глаза, потом Далибек крепче сжал свой ритуальный бердыш и что-то процедил сквозь зубы.
- Ты что-то сказал, брат Далибек? - спокойно спросил Алем. - Я не расслышал.
- Ибхал - не брат господской подстилке, - рыкнул Далибек и сплюнул Алему под ноги. Львиный хвост на его шлеме хлестнул по плечу, обвиваясь вокруг рукоятки бердыша.
Что ж. Кто-то должен был рано или поздно это сказать. Конечно, все знали, конечно, все избегали говорить прямо. И Алем был очень рад, что первым язык развязался именно у Далибека. Потому что именно Далибеку он мог ответить, не роняя достоинства.
- Лучше служить господину так, как он пожелает, чем воровать у него лошадей. Хороший ибхал - служит, крадущий ибхал - не ибхал. И помни, брат Далибек, - добавил Алем, глядя в его багровеющее лицо, - твоя правая рука всё ещё принадлежит мне.
Он прошёл в дверь, толкнув Далибека плечом - несильно и даже не намеренно, уж слишком тот набычился, заслонив собой весь проход. Дверь закрылась, и Алем тотчас забыл о Далибеке.
Тагир валялся на подушках, покуривая гашиш. Веки его были полуопущены, по губам блуждала задумчивая улыбка. Судя по всему, принц нежился в объятиях наркотических грёз. Алем вздохнул. Нучар-бею всё-таки придётся вернуться домой ни с чем.
- Тагир-бей, - всё-таки попытался он. - Там к тебе просители из Таркишана. Говорят, дело огромной важности, а твой отец и братья не удосужились их принять. Может быть, ты их выслушаешь?
Он был совершенно уверен в отказе - и не мог прийти в себя от изумления, когда Тагир обратил на него затуманенный взор, исполненный очень странной, какой-то тоскливой нежности. Принц тяжело моргнул несколько раз, потёр небритую щеку ладонью. Глубоко вздохнул.
- Таркишан, - медленно повторил он. - Знаю я Таркишан. В том году оттуда прислали двенадцать прекрасных девственниц... или тринадцать. Не помню толком, двенадцать или тринадцать, - он снова вздохнул. И неожиданно легко поднялся на ноги. - Проси. Или нет. Отнеси мой кальян в малый зал для приёмов. Пусть их проводят туда.
- Прямо сейчас? - растерялся Алем, совершенно не ждавший такой покладистости от своенравного принца.
- Конечно. Чего ждать? - беспечно сказал Тагир, и, хлопнув Алему по плечу, вышел из опочивальни.
Алем бросил на пол суму с гребнями - потом заберёт, - подхватил кальян и поспешил в малый зал. По дороге он остановил слугу и велел сообщить людям, ожидавшим у дворцовых ворот, что принц Тагир примет их незамедлительно. Ну вот, мрачно подумал он, глядя вслед удаляющемуся слуге, теперь сплетни, гуляющие по городу, только окрепнут. Стоит Алем-бею щёлкнуть пальцами, и Тагир-бей запляшет, точно дрессированная крыса. Алем неожиданно развеселился. А и пусть болтают. Вот бы ещё до Тагира слухи дошли - совсем будет весело.
Он вошёл в зал, когда Тагир уже развалился на устланном подушками троне. Алем поставил кальян у его ноги, поворошил угли, заново раскуривая трубку. Сладкий дымок гашиша обжёг горло. Алем протянул мундштук принцу, и то принял его, не глядя, но они успели соприкоснуться пальцами. Тагир затянулся, рассматривая просителей, входящих в зал и простирающихся ниц у порога.
- Я слушаю, - сказал принц. - Говори.
- О светлоликий Тагир иб-Сулейн, да осветит солнце и звёзды жизненный путь твоего богоподобного отца! Я Нучар иб-Зериб, а это мои сыновья. Мы послы города Таркишана. Все эти годы мы исправно платили дань, и золотом, и кровью, и каждый год на праздник божественных пашей Зияба с Зарибом отправляем в Маладжику дары.
- Да, да, - перебил принц, поигрывая мундштуком. - Хорошие дары, я помню... Продолжай.
- За это нам обещали покой и защиту, - осмелев, Нучар-бей оторвал лоб от пола и поднял на принца глаза. - И так и было. Но вот уже несколько месяцев как мы подвергаемся грабительским набегам кочевого племени рурджихаев Набеги эти разрушительны и страшны. В последний раз кочевники подожгли город, и в огне погибло много славных мужей, а также мы лишились годового запаса пшеницы. Мы оборонились бы своими силами, но ежегодная дань кровью - двести молодых мужчин от Таркишана в воинство Маладжики - ослабила наши силы. Наш правитель Герим-паша много раз обращался к Сулейну-паше, отправлял грамоты, но ответа так и не пришло. О сиятельный принц, наш правитель просит владык Маладжики обратить взор на дымящиеся стены Таркишана и спасти город от окончательного уничтожения!
Тагир побарабанил пальцами по подлокотнику трона. Нучар-бей опять распластался ниц. Его сыновья за всё время его речи так и не отняли лбов от пола.
Алем стоял рядом, с любопытством поглядывая на Тагира. Он почти не сомневался, что принц сейчас прогонит послов - и хорошо, если не велит слугам побить их палками за дерзость. Таркашан был одним из княжеств, захваченных Маладжикой во времена прежнего могущества. Посулы защиты и покоя - не более чем слова, все знали, что Маладжика - захватчик, а Таркашан - её вечный раб, обложенный данью и зависящий от прихотей господина. Просьба таркишанцев звучала дерзко, нелепо и говорила о силе их отчаяния. Алему было жаль этих людей и жаль их город. Но уж тут-то он помочь им точно ничем не мог.
- Что ж, - сказал наконец Тагир. - Я услышал твою просьбу, посол. Действительно, Маладжика обещает народам, признавшим её силу и верховенство, защиту от внешних врагов. И следовало моему отцу раньше откликнуться на зов Таркашана. Не уверен, что он сделает это и сейчас, его войска вконец разленились. Но ты поступил мудро, придя ко мне. Что скажешь, если на подмогу Таркишану придёт отряд ибхалов? Их меньше сотни, но поверь мне, старик - любой из этих воинов стоит целого войска. И я сам их поведу. Пусть твой паша призовёт всех мужчин, способных держать оружие, и вместе мы проучим кочевых псов. Что скажешь, таркишанец? Прости, я запамятовал твоё имя.
Нучар-бей с минуту остолбенело глядел на принца. Потом принялся биться лбом в пол и выкрикивать хвалу Аваррат, видимо, на радостях позабыв, что в Маладжике в почёте иные боги. Но Тагир, по счастью для таркишанцев, не был слишком набожен. Он поднял ладонь, прерывая поток восхвалений.
- А в качестве компенсации, - добавил он, - того досадного невнимания, которое испытал на себе Таркишан, на будущий год вы освобождаетесь от уплаты дани кровью. Только уплатите золотом, сколько положено, и на этом сочтёмся.
Неизвестно, какие ещё грани красноречия открылись бы в Нучар-бее после этого нового благодеяния, но тут дверь с грохотом распахнулась, едва не слетев с петель. Принц Руваль, красный, словно краб, с лоснящимся от пота лицом и в съехавшем на ухо тюрбане, ворвался в залу, тряся кулаками. Алем, ещё не оправившийся от удивления, вызванного поведением Тагира, тотчас подобрался. Руваль никогда не вызывал у него симпатии, но сейчас его лицо, искажённое бешенством, внушало почти что страх.
- Вон! - страшно заорал он. - Все вон!
Таркиштанцев как ветром сдуло, только половинки дверей качнулись за их серыми спинами. Алем застыл за троном, на котором сидел Тагир. Приказ скорее всего относился также и к нему, но он ведь тут присутствовал сейчас как кальянщик принца Тагира. Вряд ли принц Тагир согласится остаться без успокоительного зелья перед лицом разгневанного старшего брата.
- Ты, - задыхаясь, прохрипел Руваль. - Что ты здесь делаешь?
- Выслушиваю просителей, - холодно ответил Тагир. - Раз уж ни ты, ни отец не удосужились это сделать. Или ты пришёл занять этот трон и выслушать их самолично? Я охотно уступлю место.
Он начал вставать, но Руваль опередил его. В три прыжка он достиг трона, сгрёб брата за грудки и вздёрнул вверх с такой силой, что Тагир мазнул носками сапог по полу. Видя их обоих рядом так близко, Алем впервые заметил, как огромен Руваль - Тагир в его красных руках выглядел почти хрупким. Но он не съежился и не затрепыхался в хватке брата, только спокойно посмотрел на него снизу вверх. Странное спокойствие, не иначе как навеянное гашишем. И от зелья, выходит, бывает толк.
- Субхи потеряла дитя, - прошипел Руваль Тагиру прямо в лицо. - Из-за тебя, вонючий ты гад. Из-за тебя!
Тагир слегка побледнел. В его неподвижном, нарочито невозмутимом лице мелькнуло смятение.
- Субхи...
- Да, Субхи! Моя женщина, к которой ты повадился так, словно она твоя. Она просила оставить её в покое, говорила, что желает сохранить себя для меня, я хотел взять её в жёны! А ты, ублюдок, долбил своим членом её лоно, даже когда там поселился мой сын. И ты убил его! Прямо сейчас она истекает кровью!
Алем слушал, вцепившись пальцами в спинку трона. Ни Руваль, ни Тагир на него не смотрели, словно напрочь забыв о его существовании. Что ещё придумала эта дьяволица? Как она могла скинуть ребёнка, которого отродясь не было в её лоне? А хотя это как раз очень даже хорошее объяснение... и виновником всего выставила Тагира. Зачем?
- Вот как, - Тагир заговорил так тихо, что Алем едва расслышал его. - Значит, вот что эта женщина тебе сказала? Что дитя от тебя, потому что она уже три месяца не ложится с другими?
- Да, именно так! А ты взял её силой, хотя закон запрещает входить в женщине, когда она в тягости. Ты убил моего сына, Тагир, так же, как убил нашу мать, будь ты проклят всеми существующими богами!
Тагир потемнел. Не просто лицо - весь его стан словно заволокло чёрной тучей. Руваль не ослабил хватку, и Алем увидел, как медленно сжимаются пальцы Тагира в кулак. Он собирался ударить старшего брата, тот в ответ выхватит меч... Проклятая сука!
Без слова, без звука Алем выскочил из-за трона и рванулся с места, как змея, клином входя между принцами, готовыми броситься друг на друга. Одна его рука уперлась в бурно вздымающуюся грудь Руваля, другая - в крепкие, знакомые мускулы на груди Тагира. Алем раздвинул обоих мужчин, словно герой из древах песен, раздвигающий две горы, готовые расплющить его между собой. Жалкий раб, подстилка, песчинка, которую с отвращением сплёвывают, когда она хрустит на зубах. Он раздвинул их и стоял, не шевелясь, удерживая со всей силой, вложенной в его руки годами безжалостных тренировок. Стоял и ждал, ни слова не говоря. Ждал, когда они оба остынут.
Время тянулось медленно. Наконец Тагир отступил на шаг, и Алем с облегчением опустил руки.
- Кто этот раб? - севшим от бешенства голосом проговорил Руваль. - Твой наложник, о котором столько болтают? Так трахай его, и не смей приближаться к Субхи. Иначе...
- Да подавись ты соками своей ненаглядной Субхи, - сказал Тагир, и в его голосе вдруг послышалась невероятная усталость. - Женись на ней, она ещё нарожает тебе детей. Хоть точно уверен будешь, что эти - твои.
Руваль растерянно заморгал. Потом снова сурово свёл брови.
- Мы ещё не закончили, брат. Мы только начали, - процедил он, и, пинком перевернув кальян, размашисто вышел прочь. Кальян покатился ему вслед, соскочил по ступенькам, ведущим от трона вниз, и, задребезжав, замер.
Тагир стоял к Алему спиной, и Алем не видел его лица. Но всё же он сказал, не мог не сказать:
- Тагир-бей, ты зря печалишься. Субхи-ханум не теряла ребёнка из-за тебя.
- Я это знаю, - с горьким смешком отозвался Тагир. - Эта мерзавка уже несколько недель не подпускает меня, чтобы не навредить моему ребенку... моему ребенку, Алем. До чего ж я был глуп.
- И даже ещё глупее, чем думаешь, сиятельный принц, - мягко сказал Алем, и Тагир резко обернулся к нему. Но прежде, чем в его глазах полыхнул гнев, Алем закончил: - Она вообще не была беременна. Я видел, как она вытаскивает подушку, которую подкладывала себе на живот. Она водила тебя за нос, сиятельный принц, и твоего брата тоже.
- Зачем? - удивлённо спросил Тагир. - Зачем ей это понадобилось?
Алем помедлил, подбирая слова.
- Я и сам терялся в догадках. А теперь, кажется, знаю Она намерена поссорить тебя с Руваль-беем. Вы и так не особо ладите, но её усилиями превратились в смертных врагов. Она хочет убрать тебя его руками. Ты не знаешь, почему?
- Понятия не имею. Я вроде бы ничем её не обидел.
"Разве что насиловал, когда тебе хотелось, а так, конечно, ничем. Но достаточно ли этого, чтобы желать тебе смерти? Эта женщина выглядит слишком умной, у неё должен быть более сложный расчёт".
- Я выясню это для тебя, если хочешь, - сказал Алем.
Тагир повернулся к нему. Пристально посмотрел в глаза. Алем не потупился. И, спеша сполна использовать эту столь внезапную и столь редкую между ними близость, негромко проговорил:
- И ещё я хотел бы сказать о Рувале. То, как он вёл сегодня себя, недостойно. Разве такой человек сможет достойно править Маладжикой, когда твоего отца не станет?
- Да как ты смеешь! - вскипел Тагир. - Не тебе, рабу, судить об этом.
- А кому судить, как не рабам, о сиятельный принц? Мы ведь видим своих господ такими, какие они есть, без прикрас. Это друг перед другом вы выделываетесь, когда хотите казаться лучше, а перед нами - нет. - И пока Тагир осмыслял его слова, Алем добавил: - Я видел в тебе правителя сегодня. То, как ты обошёлся с этими таркишанцами... Ты бы хорошо правил.
- Не важно, - мрачно ответил Тагир. - Править будет Руваль.
- Почему? Кто так решил?
- Таков закон.
- Ты станешь пашой и изменишь плохие законы.
- А ну заткнись, пока я не укоротил твой дерзкий язык! - рявкнул Тагир и широкой поступью двинулся прочь из залы. По дороге он зло пнул кальян, разбитый Рувалем.
Алем смотрел ему вслед, пока он не скрылся. А потом медленно поднялся по ступенькам к трону, сел на подушки и задумался, так глубоко, как никогда в своей жизни до сих пор.
Уже знакомым путём Алем проник за стены гарема без особого труда. В два счёта вскарабкался по туго сплетенным ветвям плюща на крышу, заглянул в окно - и нырнул туда ногами вперёд, не задев колыхавшуюся у подоконника занавеску. Всё это он проделал так легко, быстро и тихо, что Субхи-ханум, мирно спавшая в своей постели, даже не шелохнулась.
Алем склонился над ней, разглядывая её лицо, белое и спокойное в ровном свете луны. Он знал, что лица спящих говорят о них куда больше, чем когда они бодрствуют. Черты Субхи во сне оставались всё так же резки, губы сжимались всё так же плотно, и даже под закрытыми веками угадывались жгучие недобрые глаза. Однако она, пожалуй, всё же была красива, некой отталкивающей, а потом ещё более необычной красой, и Алем отчасти понимал, почему она сводит мужчин с ума. В этом её вины не было - вина её была в том, что своими чарами она слишком умело пользовалась.
Он протянул руку и зажал рот женщины ладонью. Громадные глаза распахнулись, полыхнули страхом. Алем приложил палец к губам, покачал головой.
- Тихо, ханум, - чуть слышно проговорил он. - Я не причиню тебе зла. Но ты должна молчать. Иначе моргнуть не успеешь, как я сверну тебе шею.
Страх в глазах женщины сменился гневом. Она попыталась оттолкнуть руку Алема, но он сжал её сильнее, не до боли, но достаточно, чтобы она поняла, с кем имеет дело. Когда гнев уступил место запоздалому пониманию, Алем слегка ослабил хватку, а потом и вовсе отпустил женщину, и она резко села в постели, натягивая покрывало до подбородка.
- Кто ты? - прошипела она, точно прислужница Демона-Кошки. - Что тебе надо?
- Я такой же раб маладжикийских владык, как и ты. И я здесь не затем, чтобы украсть честь, которой у тебя всё равно нет. Мне всего лишь нужно получить от тебя некоторые ответы.
Глаза Субхи на миг расширились, стали почти безобразно большими. Потом сузились в злые щёлки.
- Я поняла... Ты тот самый ибхал. Всегда подозревала, что Тагиру больше нравятся мальчики.
Судя по своему опыту и по тому, что Алем имел возможность наблюдать в последние месяцы, он не мог с ней сполна согласиться. Но он пришёл не для того, чтобы обсуждать постельные предпочтения их господина. О чём ей и сказал.
- Чего же ты тогда хочешь?
- Прежде всего, выразить сочувствие тебе в твоей горькой утрате. Это ведь была первая подушка, которую ты потеряла? Как жаль, ханум... Но ты молода, и вокруг тебя ещё много подушек.
Даже в полумраке он увидел, как потемнело от прилившей крови её лицо. Субхи метнулась в сторону - Алему показалось, что она прячет под подушкой кинжал, и он схватил её за руку, легко, словно птичку, выпорхнувшую из клетки. И за миг до того, как стало поздно, увидел бездну её распахнутого рта - она не собиралась его убивать, она собиралась позвать стражу, и они всё сделали бы за неё. Алем выпустил руку Субхи и сжал её горло, оборвав готовый вылететь крик. Потом бросил женщину на кровать и затолкал ей в рот край покрывала, а другим покрывалом спеленал её извивающееся тело, примотав руки к бокам.
- Я не хочу тебе зла, ханум, - склонившись к яростно борющейся женщине, тихо сказал Алем. - Правда же, не хочу. И о твоей постыдной тайне никто не узнает. Хотя я мог бы рассказать всем, и ты знаешь, что поверят скорее мне, ибхалу, чем тебе, гаремной рабыне. Поэтому перестань бороться и просто отвечай, когда я спрашиваю. Ты меня поняла?
Субхи, осознав наконец, что её одолели, прекратила вырываться и обмякла, с ненавистью глядя на Алема.
- Хорошо, - сказал он. - Я буду спрашивать, а ты кивай, если я прав. Ты придумала всю эту историю с ребенком, чтобы стравить Руваля с Тагиром?
Субхи поколебалась, но Алем снова положил ладонь ей на шею - не сжал на этот раз, просто коснулся, и она тут же поспешно кивнула.
- Тебе это нужно, чтобы они поубивали друг друга? Это был твой план?
Субхи покачала головой и что-то невнятно сказала сквозь кляп. Но Алем не доверял ей - лучше уж поиграть в "да или нет".
- Значит, тебе надо, чтобы один из них устранил другого. И судя по тому, что ты обвинила Тагира, ставишь ты на Руваля. Хочу отдать тебе должное, ты не прогадала. Тагир на его месте не дал бы так быстро волю гневу, выяснил бы все обстоятельства, прежде чем кидаться на брата с мечом. А Рувалю достало слов, слетевших с твоего лживого языка. Я нигде не ошибся?
Яростный взгляд женщины был лучшим ответом. Алем задумчиво закусил губу.
- Значит, ты решила убрать Тагира. Ты чувствуешь в нём опасность? Боишься, что он перейдет дорогу Рувалю, когда придёт его черёд сесть на трон? Мне только интересно, где в твоих планах отводится место принцу Кадже?
Субхи опять замычала. Алем, не убирая руки с её горла, выдернул край покрывала у неё изо рта.
- Каджа - тряпка, снедаемая бессилием плоти, - бросила Субхи. - Ему вовсе не сдался трон паши.
- А с чего ты взяла, что Тагир может претендовать на трон? Ведь законы Мададжики...
- Законы Маладжики! Да что ты понимаешь, глупый мальчишка. Там, где есть жажда власти, закон не значит ничего.
- Ты видишь жажду власти в Тагире?
- А ты - нет? Ты ведь не меньше моего провёл в его постели. Он только и умеет, что брать, брать, брать. Против отца он пойти не посмеет, но когда Сулейна не станет, волк вспомнит, что он волк.
Умная женщина... умная и опасная. Права ли она? В последнем их разговоре Тагир вполне определённо высказался насчёт будущего Маладжики. Он не пойдёт против братьев, если только они его к этому не вынудят. И всё-таки Субхи опасалась его. Опасалась настолько, что торопилась убрать с пути.
- Если он такой властолюбец, почему ты выбрала Руваля, а не его? Ведь Тагир влюбился в тебя. Это тебе удалось.
- А ты знаешь, чего мне это стоило?! Он больше года видел во мне только плоть для утех. И сейчас увлёкся потому лишь, что я смогла разбудить в нём ревность. Но он быстро ко мне остынет, и с чем я останусь тогда? Волком нельзя управлять. Ты разве этого ещё сам не понял, глупый наложник?
Управлять? Нельзя, да. Тут она права. Тагир слишком капризен, непредсказуем, своенравен - им нельзя управлять, как нельзя управлять ветром. Не управлять, но направить... Можно построить мельницу, и ветер сам станет служить во благо.
Как хорошо, что Субхи-ханум, при всём её разуме, этого не сознаёт.
- Я тебя понял, женщина, - сказал Алем. - А теперь я уйду. Ты никому не скажешь о нашем разговоре, а я никому не расскажу про подушку. И знай: пока я рядом с Тагиром, Руваль не убьёт его. Ещё не поздно тебе одуматься. Ты выбрала для себя мужчину, так не позорь его, не подстрекай на братоубийство. Аваррат этого не простит.
Он поднялся, резко дёрнул покрывало, опутавшее тело Субхи, освобождая её. И прежде, чем она успела выпутаться, прыгнул в окно - только тень его скользнула по расписанной фресками стене.
Через неделю ибхалы снова выступили в поход во славу владык Маладжики. И вёл их снова Тагир - они негласно признали его своим командиром, а Сулейн-паша, так же негласно принимая их выбор, официально назначил младшего принца иншаром над отрядом ибхалов. Иншар Ниюб, под началом которого оставались десять тысяч воинов-маладжикийцев, кусал усы, но возражать не смел. Тагир увёл ибхалов на запад, к Таркишану, откуда доносились всё новые тревожные вести о разгуле кочевых племён, которые теперь нападали не только на деревни, но и на целые города, сжигая всё на своём пути.
Алема же снова оставили дома. Он подозревал, что это случится, хотя до сих пор не мог понять, почему Тагир так поступает. В поход отправились все ибхалы, даже повар Хишам, каждый скакал на боевом коне и нёс ятаган на боку. Алем в последние дни перед походом избегал своих братьев ещё усиленней, чем обычно - ему не хотелось слышать их насмешки, видеть их презрительные, осуждающие, а то и жалостливые взгляды. Но нет, ибхалы не знают жалости ни к врагам, ни к братьям. Раз Алем оказался там, где оказался, значит, таков его выбор, его жребий и воля Аваррат. Впрочем, открытых насмешек себе ибхалы тоже не позволяли - не в последнюю очередь потому, что Алема взял к себе в опочивальню не кто-нибудь, а сам принц Тагир, которого ибхалы успели полюбить, как родного отца.
Они очень любили его, это правда... и он отвечал им тем же. Алем имел много возможностей наблюдать за ним - Тагир часто посещал тренировки, вставая лицом к лицу с ибхалами, поил их вином, хлопал по плечам, водил в набеги. Должно быть, что-то в их первобытной простоте и свирепости оказалось созвучно чувствам, живущим и в нём самом. Он был довольно простым человеком, этот младший принц Маладжики - его потребности низменны, желания просты, а помыслы чисты, как слеза младенца. Он жил по зову плоти и голосу чести, и ничего другого знать не хотел. На помощь Таркишану он пошёл потому, что считал это правильным - а разве может быть лучший правитель, чем тот, кто поступает так, как велит ему сердце? Чем больше Алем думал об этом, чем дольше наблюдал за своим господином, тем больше в этом убеждался.
Однако Субхи-ханум ошибалась в одном: в Тангире не было жажды власти, не было хоть сколько-нибудь явного честолюбия. Ему не хотелось славы, поклонения, золота, ему хотелось только вина, славной сечи и плотских утех. И при всех его недостатках, при всех пороках, которым он так легко отдавался - он был куда более достоин трона, чем гневливый бестолковый Руваль и размазня Каджа. Он мог бы вернуть величие Маладжике - и в руках у него находилось орудие для этого: его ибхалы. Их всего шестьдесят три человека против пяти тысяч маладжикийцев, но подступы ко дворцу паши они займут и удержат без труда. Сулейн-паша немолод и нездоров, можно даже не дожидаться его кончины... Тагир сумеет взять власть. Но захочет ли? И если нет, то как заставить его захотеть? И самое главное - а готов ли он в самом деле взвалить на плечи такую ношу?
Обо всём этом Алем, конюшенный мальчик-раб и наложник принца, думал дни напролёт, вычищая коней, и ночи напролёт, лёжа рядом с похрапывающим Тагиром. Когда пришел приказ выступать, Алем не стал спорить. Он снарядил принцу коня, и раздал коней своим братьям, ни один их которых, выводя свою лошадь из конюшни, не глядел Алему в глаза. Осталась только быстроногая Песчаная Буря, которая. как на беду, на днях захворала. Алем щедро натёр ей бока смесью угля и мела, чтобы выглядело как пятна лишая, и к бедной лошади никто и близко не подошел, хотя она вовсю ржала и била копытом, рвалась на волю. "Тише, милая, потерпи", - шептал Алем, а когда войско во главе с Тагиром ушло и пыль, поднятая ими, осела на горизонте, он вывел Песчаную Бурю неосёдланной из конюшни и вскочил на неё, сжав коленями её горячие бока.
- Н-но, пошла!

---

Заря Маладжики Elle D продолжение 1

прода 1

Но это были лишь осколки прежнего великолепия. Некогда Маладжика славилась как великое, может быть - величайшее княжеством Фарии, соревнуясь в богатстве и власти с Ильбианом и Аркадашаном, и весь мир, молящийся Аваррат, трепетал перед ней. Но те времена давно прошли. Слабые правители, слишком честолюбивые, чтобы печься о благе Маладжики пуще собственного, разорили княжество, ввергли его в забвение и упадок. Маладжика лишилась большей части своих владений, не в силах подавлять постоянно вспыхивающие бунты, а о том, чтобы раздвигать её границы дальше, и речи не шло. Ныне Маладжика жила за счёт дани, собираемой с племён, пока ещё не набравших достаточно силы, чтобы скинуть вековое ярмо некогда могущественного завоевателя. И если война с кочевниками, о которой в последнее время ходило столько слухов, действительно состоится, первым делам они направят своих неосёдланных скакунов сюда, к логову одного из злейших своих врагов. Впрочем, не так-то легко будет прорваться вырубленными в скале уступами к самому сердцу княжества - дворцу паши.
Сулейн-паша правил Маладжикой вот уже сорок лет. У него было три признанных сына: старший, Руваль, объявленный наследником, средний - Каджа, и младший - Тагир. В большинстве княжеских родов Фарии не допускали, чтобы до совершеннолетия доживало больше одного претендента на престол. Дабы не сеять распри и не ввергать в искушение простой народ, младших братьев наследника тихо убирали ещё в детстве, и их невинные души отправлялись прямиком в объятия Аваррат. Но Маладжика отличалась от других княжеств. Несколько веков назад жена правящего паши подарила ему близнецов, двух мальчиков, похожих, как две капли воды. Их звали Заиб и Зураб. Отец обожал обоих и не сумел выбрать между ними, а сами мальчики росли в такой крепкой дружбе, что, реши кто убить одного из них, другой немедля покончил бы с собой - отомстив предварительно убийцам своего брата. Когда пришёл срок, оба, Зураб и Заиб, разделили между собой престол. Они правили вдвоём, и даже гарем у них был общий, один на двоих, и дети, рождавшиеся у наложниц, считались детьми сразу обоих. Жрецы Аваррат роптали, грозили Маладжике страшным проклятием за такое попрание традиций и заповедей великой богини - и тогда паши-близнецы решили, что проще им вовсе обойтись без Аваррат. Они казнили жрецов, сожгли храмы, а богами Маладжики объявили отныне себя и всех, кто придёт на их место. Их гигантские статуи, совершенно одинаковые, и теперь охраняли лестницу, ведущую из пустыни в чертог владыки. Алем невольно поёжился, когда караван в почтительном и слегка ошарашенном молчании проезжал между этими статуями, и подумал, что их нарочно сделали такими огромными, чтобы заставить простых смертных ощутить своё ничтожество. Впрочем, окажись рядом с этими статуями те, кого они изображали, они бы тоже показались ничтожными рядом с символом собственного раздутого честолюбия.
Поднимаясь по лестнице, Алем с удивлением понял, что она является, в сущности, улицей - единственной, бесконечно длинной улицей этого причудливого города. По бокам высились дома и лавки, бани и рынки - чем выше поднималась лестница, тем богаче и роскошнее они становились, и тем шире было вырубленное людьми пространство. Сам дворец стоял на огромном плато, грозно сверкающий в кровавых лучах заходящего солнца. Алем оглянулся вниз, на пустыню, и у него закружилась голова. Вроде бы они поднялись не так уж высоко, но воздух здесь ощущался прохладней, чем внизу, и весь мир казался крошечным кусочком земли, лежащим на ладони у великана
Сулейн-паша, чьи дозорные давно увидели приближающийся караван, лично вышел обнять и приветствовать своего сына. По тому, как сердечно они с Тагиром обнялись, Алем заключил, что Сулейн-паша и вправду любит его. Тагир принялся что-то говорить, Сулейн-паша кивал, глядя на сына блестящими глазами и обняв за плечи. Паша увлёк принца в замок, а перед ибхалами тотчас вырос невысокий, усатый и очень свирепый с виду человечек - как оказалось, здешний иншар, глава над всеми войсками княжества.
- Идите за мной, рабы, - с отвращением сказал он, и из этого приветствия можно было сполна заключить, насколько он не рад прибавлению в маладжикийском гарнизоне.
Причину этой неприязни Алем понял сполна лишь позже, но уже тогда догадался, что иншар Ниюб привык управлять своими воинами, словно безгласными преданными псами, и полсотни неведомых, диких, смертельно опасных ибхалов, о которых ходили легенды по всей Фарии, могли существенно нарушить течение его полной довольствия жизни.
Новых воинов определили в казарму, где оказалось неожиданно много места - её строили ещё в те времена, когда Маладжика владела мощной армией, от которой сейчас остались лишь жалкие крохи, чьей главной задачей было ездить по окрестным племенам собирать дань. Разрешили даже выбрать себе самому койку, благо было из чего выбирать. Алем облюбовал местечко недалеко от квадратного окна, вырубленного в скале; оттуда дуло, но он привык к суровым условиям жизни, а вид на закатное солнце, заливавшее пустыню кровью, завораживал его, пугая и восхищая одновременно. Он хотел, чтобы это солнце было последним, что он будет видеть вечерами, закрывая глаза.
- Эй ты! Раб! Это тебя звать Алемом?
Иншар Ниюб кусал усы, сверлил его злобным взглядом, с трудом сглатывая ругательства. И почему сглатывая? Что ему какой-то мальчишка-ибхал, не носящий даже на шлеме львиного хвоста?
- Не торопись устраиваться. Тебя определили на конюшню. Жить и спать будешь там.
- Кто определил? - не выдержал Алем.
- Ты ещё смеешь задавать вопросы?! Живо пошёл, пока мой кнут не спустил пару лоскутов кожи с твоей спины!
Алем сгрёб свои небогатые пожитки и пошёл к выходу. Ятаган бил его по ногам. Жаль. Ему почти начало нравиться здесь.
Впрочем, на конюшне тоже оказалось неплохо. Она располагалась в естественном ущелье, обтёсанном людьми, здесь не дуло, но и темнело раньше, чем наверху. Коморка Алема находилась за перегородкой, из-за которой фыркали и похрапывали кони. И он был здесь, похоже, один. Другие конюхи жили где-то в "городе", в собственных домах на ступенях гигантской лестницы.
- Принц Тагир велел, чтоб ты явился к нему, когда сядет солнце - рявкнул иншар, и Алем, успевший углубиться в свои мысли, вздрогнул всем телом. - И ещё он велел, чтобы на этот раз ты как следует вымылся!
Ну вот... а ведь он уже почти убедил себя, что принц даже не помнит о случившемся между ними. Помнит, ещё как помнит. И... решил повторить? О Аваррат, за что? И что теперь, так будет всегда? Пока Алем не сгинет в бою с каким-нибудь кочевым племенем, этот проклятый принц так и будет требовать его к себе? И хоть бы с родными пообщался, обнял любимую наложницу, неужели он совсем не тосковал по дому?!
С этими мрачно-отчаянными мыслями Алем поплёлся в казарменную баню, выдраил тело, морщась, и, откинув со лба ещё влажные волосы, пошёл к своему господину. А что ему ещё оставалось?
На сей раз не было шатра. Был чертог - с очень низкими потолками, расписанными золотом и лазурью. Стены и пол устилали ковры, такие толстые, что полностью скрадывали шаги. Принц Тагир почивал снова один, как в ту ночь посреди пустыни, но на сей раз он не был пьян, а кальян стоял в углу, и трубка обвивала его, словно дремлющая змея. Алем вошёл, остановился у порога; и опять принц Тагир словно не сразу заметил его, а когда они встретились взглядами, смотрел долго, дольше, чем в первый раз.
Наконец он сказал:
- Ну? И чего ты ждёшь?
Алем сглотнул и принялся медленно разматывать кушак. Так медленно, словно надеялся, что принц передумает за это время. Но принц не передумал. Он снова толкнул Алема на пол, на сей раз лицом в ковёр, а не в покрывало, и взял так же грубо, быстро и непонятно, как в первый раз. Когда Алем, весь дрожа, поднялся на ноги, он увидел, что принц сидит за низким столиком, скрестив ноги и накинув на голые плечи львиную шкуру, и читает какой-то свиток, барабаня пальцами по голому же колену.
На сей раз Алем не стал дожидаться, пока его прогонят. Он просто ушёл, и страж, стоящий у двери, закрыл её у него за спиной.
Следующим утром Сулейн-паша делал смотр своим новым войскам. Происходило это на плацу, примыкающему к казармам - здесь воины Маладжики тренировались в те дни, когда не сеяли страх и разрушение в подвластных княжеству землях. Сейчас маладжикийцы сгрудились на одной стороне, а ибхалы выстроились на другой. Местные смотрели на чужаков враждебно, а те отвечали холодным презрением с примесью гадливости - так человек смотрит на земляного червя, заползшего ему на сапог.
- Так, так, - сказал Руваль-бей, старший сын паши. - И это, значит, знаменитые ибхалы, сыны Аваррат.
Руваль иб-Сулейн был высокий, дородный мужчина с мощными плечами, широкой грудью, заплывшей жиром спиной и ногами, гигантскими, как колонны. Алем уже успел увидеть принадлежавшего ему жеребца - самого громадного в маладжикийской конюшне, на такого не запрыгнешь, не подставив опору. Голос у Руваля сполна отвечал его облику - гулкий, басистый, привлекающий внимание. Но несмотря на всю эту внушительность, в наследнике Маладжики не было свирепости, что пристала великому воину, или величия, что пристало мудрому правителю. Большая крикливая груда мяса - так подумал о нём Алем и нахмурился. Руваль иб-Сулейн - наследник трона Маладжики, а ибхалы - рабы его отца. Рабы должны думать о своих господах с почтением.
Но с почтением, как назло, не получалось думать ни об одном из принцев. Средний, Каджа, казался полной противоположностью старшему брату, и казалось странным, что они прижиты пашой от одной женщины. Тоже высокий, но жилистый, с длинной шеей, делавшей его похожим на тощую птицу, и редкими, прилизанными к черепу волосами. Внимание в нём привлекали только глаза - живые, умные и немного мечтательные. Он был поэтом, высокие материи занимали его больше земных страстей. Алем заметил, что он оглядывает ибхалов с некоторой настороженностью, почти с опаской. Руваль не хотел принимать их всерьёз, Каджа принимал их слишком всерьёз. Он ничего не сказал, стоял молча, теребя золотую чернильницу, которую носил на кушаке рядом с мечом.
Третий сын паши, Тагир, на ибхалов поначалу и вовсе не смотрел. На лице его было написано страстное желание оказаться этим ранним ясным утром где угодно (желательно - в своей постели с кубком молодого вина), только не на этом продуваемом ветрами плацу. Но он пришёл, и Сулейн-паша смотрел на него и остальных сыновей, наблюдая, как отнесутся они к странному дару повелителя Ильбиана.
Сам Сулейн-паша приглянулся Алему больше, чем все его сыновья. Это был старый, спокойный, полный достоинства муж, и в его облике читался великий жизненный опыт. Он не носил ярких одежд, как его старший сын, не обвешивался драгоценностями, к которым явно питал слабость второй, и, судя по здоровому виду, не питал пристрастия к вину и гашишу, как третий. Заложив за спину сухие, но крепкие руки, он прошёлся по плацу перед вытянувшимися в струнку ибхалами. На другой стороне так же по струнке, но куда менее стройными рядами стояли маладжикийские воины, и их предводитель иншар Ниюб сверлил ибхальского шимрана Гийязя злобным взглядом.
- Надо бы вас испытать, - сказал Сулейн-паша. - Глядеть-то на вас приятно, но хорошо бы узнать, каковы вы в деле. Ниюб-бей, не хочешь ли скрестить ятаганы с Гийяз-беем?
Гийяз тотчас осклабился, а иншар слегка вздрогнул, явно не ожидая такого поворота.
- Думаю, это плохая идея, отец.
Сулейн-паша обернулся. Его спокойное лицо не омрачилось, но по взгляду его Алем понял: паша Маладжики не из тех, кто терпит, когда ему перечат.
Тагир встретил этот суровый взгляд невозмутимо, не потупив своего.
- Объяснись, сын мой, - велел паша.
- Ты предлагаешь нашему иншару сразиться с шимраном ибхалов. То есть ставишь друг против друга командиров наших основных боевых частей. Я верю в доблесть обоих, иначе они бы не поднялись так высоко. Но один из них проиграет. И как тогда он посмотрит в глаза своим воинам? Как поведёт их в бой, если они будут знать, что ими командует не самый лучший из бойцов?
"А ты не дурак, Тагир иб-Сулейн, - кусая губы, подумал Алем. - Старуха-кочевница была права. Только не стоило тебе говорить об этом отцу при всех. Шимрана с иншаром ты от унижения, может, и спас, да только унизил пашу".
Сулейн, впрочем, уже не казался разгневанным. Он кивнул, и взгляд его потеплел. Алем снова убедился, что младшего сына он любит по-особенному.
- Ты прав. Благодарю тебя, сын. Что ты предлагаешь взамен?
- Вызовем любого ибхала, и пусть он сразится с одним из нас, - беспечно сказал Тагир, обведя жестом себя и своих братьев.
Руваль выпучил на него глаза, Каджа подпрыгнул на месте. Алем с трудом удержал смех. Они такие простые, эти маладжикийцы, все их страхи и страсти написаны у них на лицах. Ну... почти все.
- Ох, да будет вам, - вздохнул Тагир и пожал плечами. - Я пойду, если так.
И, не вынуждая братьев ещё больше позорить себя прямым отказом, он вытянул из ножен ятаган и выступил вперёд, сбрасывая с плеч бурнус.
- Ну? Кто?
Ибхалы стояли навытяжку, не шевелясь. Среди них не принято было проявлять своеволие - хороший ибхал выполняет приказ, хороший ибхал позволяет своему шимрану решить за себя. Гийяз-бею следовало решить, кого поставить против принца. Алем напрягся всем телом, с трудом удерживаясь от того, чтобы рвануться вперёд и вскинуть руку: меня, назначь меня! На самом деле, если Гийязу хватит ума, он сделает именно это - выставит против принца простого ибхала, не шим-ибхала, против которого у Тагира нет не единого шанса. Против Алема у него шанса тоже нет, Алема всю жизнь учили убивать, убивать и только убивать; но всё же он не так искусен, как те, кто носят на шлеме львиный хвост, и его победа над принцем была бы не столь быстрой и не столь постыдной для сына паши. От одной мысли о том, что можно встать против этого человека, который уже два раза так страшно и беспричинно его оскорбил, у Алема вскипала кровь. Скрестить с ним ятаган, посмотреть в глаза открыто и яростно, как врагу, и...
- Шим-ибхал Далибек!
Алем выдохнул, разом вынырнув из грёз. Далибек выступил из рядов своих братьев, которые тотчас сомкнулись, перестроились и встали так же стройно, как за миг до того. На лице Далибека играла ухмылка: он предвкушал победу и заранее упивался ею. Обнажив ятаган, он склонился перед принцем в поклоне, в котором чересчур явно сквозила насмешка. Далибека обуревало тщеславие; он тоже был плохим ибхалом, только иначе плохим, чем Алем. И всё же странно выглядели они, стоя друг против друга, эти двое, каждого из которых Алем по-своему ненавидел, но смерти которым не хотел, потому что один был его боевым товарищем, а другой - господином. А хорошо бы, подумалось вдруг ему, чтобы Тагир победил. Но это было бы чудом.
Бой начался. Принц начал его с отступления, мгновенно уйдя от стремительной атаки ибхала, которая в реальном бою чаще всего становилась первой и последней. Принц не спешил, обходил Далибека по кругу, отражая нескончаемый поток яростных рубящих ударов - таков стиль боя ибхалов, стиль льва: выпусти когти, ударь, пока жертва парализована ужасом. Но Тагир не боялся, и, что ещё важнее, не переоценивал свои силы. Он оказался хорошим воином, до странного хорошим, учитывая его пристрастие к разнообразным порокам - у него не дрожали руки, глаз был верен, движения точны. "Зачем он погрязает в распутстве, когда способен на большее?" - невольно подумал Алем, и тут Тагир ударил.
Он долго выжидал этого мгновения, выискивал мимолётную паузу в нескончаемом граде ударов, которые обрушивал на него Далибек. Нашёл - и почти получилось. Выпад получился молниеносным, прямым и достойным ибхала. Далибек отбил его лишь в последний миг, покачнулся и, впервые с начала боя, отступил на шаг. Тагир за то же время успел отступить на десять шагов, и всё же неудача Далибека вызвала взрыв бурной радости среди воинов-маладжикийцев: они закричали, загрохотали мечами о щиты. Руваль захохотал, Сулейн-паша довольно кивнул, Каджа улыбнулся. И только Тагир выглядел по-прежнему напряжённым, сосредоточенным и бесстрастным. Он попытался закрепить успех, но не смог: Далибек, обозлённый неудачей и осознавший, что на сей раз победа достанется не столь легко, собрался с силами и провёл подряд четыре связанные атаки, последняя из которых наконец достала принца Тагира. Ятаган, звеня, взлетел к яркому синему небу, с грохотом рухнул обратно на плац. Крики смолкли. Ибхал Далибек, злорадно скалясь, приставил острие клинка к горлу Тагира. По шее принца стекла капля крови.
Принц Тагир, не пытаясь отстраниться, медленно поднял руки и отвесил три громких тяжёлых хлопка, разорвавших тишину.
- Поздравляю тебя, отец, - сказал он в гробовой тишине. - Шардун-паша воистину прислал тебе драгоценный дар.
И тогда криками взорвались ибхалы. Алем тоже кричал, захваченный общей волной: так всегда бывало - в бою, радости или гневе ибхалы становились единым целым. Руваль выглядел разъярённым, Каджа скривился, на лице самого паши читалась озабоченность.
И только Тагир улыбался.
Он поднял руку. Далибек рывком отвёл клинок от его шеи. Не отирая кровь, принц обернулся к ибхалам и, вскинув обе руки вверх, поклонился им.
- Великие воины! Вас приветствует Маладжика. Вы будете ей служить?
- ДАААА!
И Алем кричал это "да" вместе со всеми. Как и все, он радовался не победе ибхала, которая была неизбежна, а тому, как достойно принял своё поражение их господин - без мелочной обиды и оскорбленного самолюбия. Если бы он даже побил Далибека, это не восхитило бы ибхалов сильнее.
Тагир подобрал с земли свой меч, вогнал в ножны и как ни в чём не бывало повернулся к отцу и братьям.
- А теперь мы можем пойти позавтракать? Душу продам за кувшин вина.
Ввечеру во дворце Маладжики устроили пир. В этом маладжикийцы ничем не отличались от властителей пышного Ильбиана: пьяный гул дрожал над Лежбищем Аваррат, точно пыль над пустыней в преддверии песчаной бури. А когда стемнело, тёмные небеса озарились невиданным зрелищем - огнём фейерверков. Они были столь ослепительны, столь ярки, что даже Алем хорошо видел их из своего ущелья, и смотрел, потрясённый, как сплетаются на чёрном шёлке неба красные, зелёные и белые нити. Воистину, правители Маладжики и впрямь мнили себя живыми богами, раз посягнули на небеса, исконное владение высших сил, куда путь простым смертным заказан. Алема и потрясло, и одновременно заворожило столь затейливое, изощрённое и в то же время прекрасное для глаз богохульство.
Он всё ещё пребывал в этом странном смятении, когда наверху послышался топот и возбуждённые голоса. Не выдержав, Алем выбрался из-под овчины и вскарабкался по приставной лестнице наверх. Из казарм валила толпа - ибхалы шли по направлению ко дворцу, переговариваясь и недоверчиво усмехаясь. Что же это такое, неужели бунт? Да быть не может: сын льва никогда не укусит руки хозяина. Но нет, вон и шимран Гийяз, идущий впереди всех, а в паре шагов от него, чуть не подпрыгивая, торопится проныра Далибек... Алем нагнал своих и дёрнул за рукав первого попавшегося брата.
- Что такое? Куда идём?
- Ты что, не слыхал? На пир! Нас паша приглашает на пир, в свой чертог, зовёт испить с ним вина.
Алем недоумённо моргнул. Чтобы шимрана Гийяза позвали - в такое он мог поверить, но пятьдесят ибхалов, подаренных Шардуном-пашой? Делить трапезу с рабами, пить с ними вино, пустить за свой стол? Это же нелепица. Не бывает такого, просто не может быть, даже в странном княжестве Маладжика...
С грохотом распахнулись гигантские двери дворца. Ибхалы хлынули внутрь, высокие своды гудели от грохота их подкованных сапог и лязга ятаганов. Стража попыталась удержать их, кто-то крикнул, что никто не смеет являться к паше при оружии - но ибхалы не слушали. Смяв стражу, они хлынули в пиршественный зал - и остановились, сгрудились у порога, встав за спиной шимрана Гийяза. Алем, растолкав остальных локтями, пробрался к двери и благодаря своему росту смог увидеть поверх голов товарищей почти весь зал.
Он был огромен. Лишь увидев этот зал, Алем сполна осознал, как велико Лежбище Аваррат, как велика Маладжика. Потолок подпирали колонны, каждая толщиной в пятеро мужчин, связанных вместе. На выложенном мозаикой полу квадратной спиралью стояли низкие столы: во внешнем круге сидели наименее важные из придворных, а в центре - сам паша с сыновьями, и чем туже затягивалась спираль, тем более важные люди там находились. На высоких тумбах танцевали обнажённые женщины, под сводами, хлопая крыльями и вереща, летали яркокрылые попугаи. Журчали фонтаны, играла музыка, но всё стихло, когда отряд ибхалов вломился в зал. Именно что вломился - это чувство не покидало Алема, ибо с первого же взгляда, брошенного на пашу и его двор, он понял: их тут никто не ждал, их сюда не звали. Чья-то жестокая шутка? Но неужто этот человек не понимает, что не сносить ему головы...
- А вот и они! - радостный пьяный голос разорвал повисшую тишину. Принц Тагир, вскочив, захлопал в ладоши, и звук этот словно набатом бил по ушам Алема. - Вот они, славные наши ибхалы! Прости, отец, - сказал он, когда паша что-то в изумлении пробормотал в бороду. - Я взял на себя смелость пригласить их на наш весёлый пир. Разве я тебе не сказал?
- Ты совсем, что ли, сдурел, Тагир! - голос тоже пьяный, но более грубый, со сварливыми нотами. Руваль-бей, старший из сыновей паши. - Это уж чересчур даже для тебя. Ну ладно Гийяз-бей, ладно, мог его пригласить, но ты в своём ли уме, звать сюда весь этот сброд?
- Хороший вопрос, - Тагир, не садясь, повернулся к брату, и Алем перестал видеть его лицо. Но ему довольно было и голоса. - Хороший вопрос, Руваль. Я отсутствовал всего два месяца, и что увидел по возвращении? - он резким жестом обвёл спиральную ленту застолья. - Кто все эти люди? До моего отъезда столов было вдове меньше, и двор нашего благословенного отца тоже был меньше вдвое.
- Ты отлично знаешь, в чём дело, - донёсся спокойный голос Каджи. Этот, кажется, ещё не успел упиться, как другие, хотя тоже выглядел не слишком довольным. - За время твоего отсутствия мы решили расширить должностной ряд при дворе за счет самых достойных жителей Маладжики. К чему теперь...
- Самых достойных? Ты хотел сказать - самых богатых, Каджа. Все эти люди, лица которых мне незнакомы, купили себе место за этим столом. Вот только не знаю, в чью мошну потекло их золото - я думал, к Рувалю, а теперь вижу, что и в твою, раз уж они удостоились и твоего покровительства. Но, отец, разве толстосумами славится Маладжика? Разве мы золотом завоевали себе имя и славу? Нет, мечом! И мне захотелось, чтобы нынче, когда в этом зале, где пировали когда-то Заиб и Зураб, собралось столько толстых кошельков, эти кошельки уравновесились бы мечами! Так, глядишь, мы избежим гнева предков, которым не может нравиться то, что они видят, отец.
Тагир замолчал, резко оборвав свою речь. Снова повисла гробовая тишина. Паша был мрачен; по виску шимрана Гийяза стекала чуть заметная струйка пота. Алем понял, что он не знал о самовольстве принца Тагира - ему передали, что их приглашает сам паша. Но ибхалы - о, ибхалы не ведали неловкости или страха. В упоении слушали они речи своего принца. "Своего принца", - мысленно повторил Алем, и прежде, чем мысль эта успела оформиться до конца, принц Тагир вдруг вскочил на стол, наступив сапогом прямо в блюдо с фруктами. Каджа, сидящий рядом, отпрянул, вскинув на брата негодующий взгляд, Руваль громко и похабно выругался. А Тагир, будто ничего не замечая, поднял ковш с вином и пошёл по столам, переступая через богатые яства, мимо оторопевших сановников, топча их пищу так же, как только что топтал их достоинство. Дойдя до конца ряда, Тагир оказался лицом к лицу с Гийяз-беем, перед толпой ибхалов, не сводивших с него глаз. И тогда он поднял ковш высоко над головой и опрокинул, выливая ибхалам под ноги, и вино брызнуло во все стороны, пачкая пол и стены. точно свежепролитая кровь.
- Да ну их к демонам, в самом деле! - рявкнул Тагир. - Вы мои гости, вы пришли ко мне - разделите со мной мясо и хмель! Согласны?
- ДАААААААА!
Снова то самое "Да", что кричали они утром на плацу. И снова Алем кричал вместе со всеми, захваченный бурей неистовой, бездумной силы, источаемой этим непонятным человеком. Тагир пьяно улыбнулся и бросил ковш: золото гулко зазвенело об пол. Он раскинул руки, и ибхалы хлынули в зал, спихивая со скамей оторопевших толстосумов, запуская пальцы в чужие миски с пловом, опрокидывая на бороды вино из чужих кубков. Их господин повелел пировать - они подчинялись воле своего господина.
Алем, однако, быстро опомнился и взял себя в руки. Он сел с краю скамьи, бок о бок с каким-то потливым беем, и улыбнулся ему так вежливо, как сумел, но бей всё равно налился кровью и запыхтел, точно печь, закатив глаза и шипя от негодования. Алем не стал отбирать у него еду - вял баранью ногу с общего подноса, и принялся наблюдать за тем, что будет дальше.
А дальше, к его удивлению, всё улеглось. Сулейн-пааша решил не устраивать своему несносному сыну взбучку на людях, милостиво позволил шимрану Гийязу сесть за ряд от него, вновь зазвучала музыка, и пир продолжался как ни в чём ни бывало. Только Руваль-бей супился и сердито ревел, точно бык, да неодобрительно сводил тонкие брови Каджа-бей. А Тагир хохотал, пел, кидал кости через плечо и пил, пил, пил так много, что Алем только диву давался, как помещается столько вина в одном-единственном человеке. За окном уже забрезжил рассвет, когда Тагир снова вскочил, но двор был уже слишком пьян и разгорячён всеобщей попойкой, чтобы встревожиться в ожидании новой выходки сумасбродного принца.
- Скучно! - заявил Тагир и перепрыгнул через скамью. Ещё пара таких прыжков, и он оказался у дверей, а за ним, точно прикованные невидимыми цепями, потянулись ибхалы. Ни один из них не напился настолько, чтобы не смочь подняться - они собрались в мгновение ока, пока остальные гости осоловело моргали на них со своих скамей, а многие и из-под скамей.
Сулейн-паша был единственным, кто попытался урезонить принца:
- Сын мой, куда ты? Светает, ночь кончилась...
- Ночь кончится, когда я скажу, - заявил Тагир, и его рука сгребла Алема за плечи.
Как они оказались рядом? Алем не знал. Должно быть, его подняла и потянула та же сила, что и прочих ибхалов. И только слепой случай поставил их рядом, заставив принца одарить именно его этим жестом панибратского расположения - Алем знал совершенно точно, что случай, Тагир не смотрел на него в тот миг и не узнавал. Он повлёк Алема вперёд, и Алем пошёл, а за ними гурьбой потянулись остальные. И ещё несколько часов они шатались по пустым улицам сонной Маладжики, кричали песни и пили вино.
Но принц Тагир, даже если и впрямь происходил от божественных близнецов, сам всё-таки богом не был. Проорав последний куплет очередной песни, столь похабной, что Алем, ввиду своей целомудренности, даже смутно не мог понять её содержания, принц Тагир победно вскинул над головой бутыль с вином и под торжествующий рёв ибхалов рухнул замертво. Алем еле успел подхватить его: принц спал беспробудным сном мертвецки пьяного человека.
Следовало, вероятно, позвать Гийяз-бея, но сейчас его было бы затруднительно найти. Поэтому он не стал тратить времени попусту, закинул руку Тагира себе на шею и поволок его назад во дворец. Он помнил - слишком хорошо, к своему несчастью, - где расположена опочивальня принца. Их возвращение не вызвало ожидаемого Алемом удивления и негодования - похоже, явление принца Тагира под утро в подобном виде не было во дворце в диковинку. Алем сгрузил его на кровать, и вокруг тотчас засуетились рабы, разоблачая принца. Алем повернулся, чтобы уйти, и вдруг услышал в спину протяжное:
- Кудаааа?.. Лежааать...
Принц, скорее всего, говорил во сне, или попросту бредил, но это прозвучало как прямой приказ, и ослушаться Алем не посмел. Он дождался, пока рабы закончат укладывать хозяина, а когда опочивальня опустела, лёг на пол у его высокой кровати. Ковры были мягкие, и тут было даже удобней, чем на его лежанке в конюшне. Вино шумело у Алема в голове, он закрыл глаза и провалился в сон.
Проснулся он затемно, от того, что кто-то тормошил его за плечо.
- Эй, ты, - испуганный шепотом сказал раб, таращась Алему в лицо. - Наш владыка Сулейн-паша требует к себе принца Тагира. Принц не пойдёт?
Алем, мгновенно проснувшись, обернулся. Тагир лежал в той самой позе, в которой его уложили слуги, и заливисто храпел на всю опочивальню, являя полное равнодушие к отцовскому гневу. Алем лихорадочно прикинул, как поступить. Сулейн-паша неглуп, вчера при всех он не стал попрекать сына за дерзкую выходку на пиру, но теперь, несомненно, принца ждёт нешуточная взбучка. Возрастёт ли гнев паши, если Тагир не явится сейчас на зов? Всенепременнейше. Всенепременнейше возрастёт.
"И поделом ему, - подумала какая-то часть Алема, мстительная, низкая и малодушная его часть. - Пусть его тоже следует вздрючат! От него не убудет".
Эта часть его ещё не успела смолкнуть, когда Алем вскочил на ноги и сказал испуганному рабу:
- Принц пойдёт. Дай нам одну минуту.
Раб закивал и скрылся за дверью. Судя по облегчению, с которым он выдохнул, побудка принца Тагира после очередной попойки была деянием, которого его слуги всячески старались избегать. Алем догадывался, почему. Но выбора не оставалось.
Он попробовал потормошить принца, но тот даже не перестал храпеть. Алем на миг растерялся. Если бы кто-то из мальчишек, воспитываемых ибхалами, проявил подобную леность, он умер бы раньше, чем успел проснуться. Но, что греха таить, даже сынам войны случалось напиваться, и хотя они умели довольно легко перебарывать хмель, и никого из них Алем никогда не видел в таком скотском состоянии, существовало одно безотказное средство, чтобы вернуть им бодрость.
Алем подхватил Тагира под мышки и, стащив с кровати, поволок к фонтанчику, журчавшему в углу опочивальни. Потом поставил сиятельного принца на колени, схватил за волосы, сунул его голову в каменную чашу и погрузил в воду по самый затылок.
Как и следовало ожидать, это подействовало. Храп обратился бульканьем, и сиятельный принц судорожно задёргал руками и ногами, содрогаясь от шока. Но Алем не выпустил его, упорно продолжал держать под водой, наслаждаясь пусть минутной, но властью над этим человеком. а ещё - осознанием своего физического превосходства над ним. Когда он разжал руку, Тагир повалился навзничь, хватая ртом воздух и тряся мокрой головой. А когда снова смог говорить, из его уст изрыгнулся поток такой страшной брани, что Алем даже слегка оробел. Мутный взгляд принца остановился на нём, не узнавая, и Алем, взяв белотканное полотенце, протянул его принцу с самым серьёзным видом.
- Сулейн-паша ожидает сиятельного принца, - как мог смиренно сказал он.
Тагир посидел на полу, в мокрой луже, моргая. Потом выдернул полотенце у Алема из рук и протёр лицо.
"Теперь он убьёт меня? - с любопытством подумал Алем. - Забавно будет, если убьёт".
Тагир отбросил полотенце, встал, пошатываясь. Красными, ввалившимися глазами взглянул в зеркало на стене. И, не оборачиваясь, хрипло сказал:
- Вели нормальной воды умыться, платье, вина... Нет, - поморщился он. - Вина не надо. Ну, вели просто, чтоб всё...
Алем поклонился, пряча улыбку. Подошёл к двери. чтобы кликнуть рабов, и уже у самого порога вдруг услышал:
- Ты же тот самый конюх, верно? Тот самый вшивый мальчишка?
Вшивым Алем никогда не был, но вряд ли стоило именно сейчас об этом напоминать. Он молча кивнул. И тогда принц Тагир спросил его:
- Как твоё имя?
Он не знает. О Аваррат. Дважды опозорил меня и даже не знает.
- Алем иб-Хал, - ответил он, и вышел без поклона - хватит тратить время попусту, Сулейн-паша и так уже заждался.
О чём говорили и что порешили в тот день Сулейн-паша с принцем Тагиром - про то знали только Тагир и паша. Одно было ясно: принц на время угомонился. Несколько дней не происходило ничего. Сытые ибхалы тренировались на плацу под неприязненными взглядами маладжикийского гарнизона, иншар Ниюб сверлил шимрана Гийяза ненавидящими глазами, город привык к ибхалам и успокоился. Алем вернулся в конюшню и ухаживал за лошадьми, как привык, и даже не заглядывал на плац - его тренировки теперь отводились на его собственное усмотрение, он мог бы и вовсе не тренироваться, если б хотел. Но тело просило смертельной пляски, руки просили меча - Алем слишком привык ко всему этому, чтобы вот так запросто отказаться. А вот жажда убивать не глодала его сердце, и он радовался, что больше не должен ежедневно пить из этого горького ручья. В их отряде состоял один юноша, Хишам, который к шестнадцатилетию убил всего лишь тридцать врагов - Алем только диву давался, как он вообще дожил до дня посвящения. Теперь он стал поваром, стряпал для своих братьев, и не было, пожалуй, в среде ибхалов места позорней - а Хишам казался таким же довольным своей участью, как и Алем. Раньше они не дружили, но, оказавшись в Маладжике, стали общаться больше, и именно с ним Алем теперь устраивал спарринги, которые длились всегда до первой крови. Гийяз, конечно, знал об этом - Далибек исправно шпионил за Алемом и обо всём докладывал шимрану, - но наказывать их не спешил. Хоть ибхалов и радушно приняли в Маладжике, а всё-таки их было здесь слишком мало, и каждый из них был теперь на счету, так что друг за друга приходилось стоять горой.
Так миновала половина месяца. А потом Тагир собрался в поход. И не просто в поход - он решил повести только ибхалов, оставив дома маладжикийский гарнизон. Ходили слухи, что таково не его собственное решение, а приказ Сулейна-паши. Но Алем уже достаточно знал принца, чтобы сомневаться в истинности этих предположений. Принц всегда делал то, что хотел, даже если потом приходилось принять за это выволочку задним числом. И хорошо ещё, пока наказать его может любящая длань отца - а что станет, когда ответ придётся держать перед разящим кулаком врага или беспощадным перстом Аваррат? Об этом, похоже, принц Тагир не особо задумывался.
Так или иначе - поход. Поход! Что и говорить, застоялись ибхалы в своём новом лагере, отъелись, обленились даже. Теперь, когда их жизни принадлежали Сулейну-паше, им запрещено было убивать друг друга на тренировках, и они жаждали крови. Промедли Тагир ещё немного - стали бы лить её прямо в маладжикийских стенах. Так что день, когда они спустились с Лежбища Аваррат в пустыню, стал воистину счастливым днём. Алем тоже чувствовал возбуждение - хоть битва и не приносила ему упоения, но настроение товарищей волей-неволей передалось и ему, будоражило кровь. И это волнение утроилось, когда в конюшню ворвался счастливый Хишам, и, захлёбываясь от восторга, спросил, не найдётся ли ему коня.
- Да ты что, - оторопел Алем, - стряпать, что ли, на поле станешь?
- Вот ещё - стряпать! Кочевников убивать! Сегодня в бой пойдут все ибхалы, не только старшие. Так приказал Сулейн-паша!
Тагир-бей, а не Сулейн-паша, хотелось поправить Алему, но он смолчал. Надо же. Вот, должно быть, перекосило Гийяз-бея. А уж Далибека!.. Алем неожиданно для самого себя разулыбался. Он год не ходил в настоящий бой, и хотя большую часть времени был этим вполне доволен, сейчас ощущал, что рад. Аваррат, да ведь даже этот увалень Хишам рад, хотя драться любит ещё меньше Алема! И то правда, различия между ибхалами значимы лишь для самих ибхалов. Для их хозяев особой разницы между старшим и младшим ибхалом нет. Есть просто отменные воины, да не полсотни, а полсотни плюс тринадцать - стало быть, всех их надобно испытать в бою. Всех!
Улыбаясь от уха до уха, Алем кинул Хишаму поводья только что осёдланного коня. Ибхалы гурьбой валили в конюшню, уводили лучших скакунов, пока не разобрали почти подчистую, и сейчас осталось всего несколько лошадей, самых старых и неповоротливых - но Хишаму и такой сгодился. Однако, забираясь в седло, он всё же бросил завистливый взгляд на роскошного гнедого охринца, одного из тех, которых привезли из Ильбиана. Этого принц Тагир оставил себе, и Алему было велено подготовить его в последнюю очередь, чтоб не измаялся под седлом без всадника. Он стоял в отдельном стойле, фыркая и роя копытом солому, и Алем взглянул на него с нежностью - этого коня он и сам успел полюбить.

---

Заря Маладжики Elle D начало

начало

Заря Маладжики
Elle D.
Алем не любил убивать. Это была его тайна. Он встретил свою пятую весну, когда в его родное селение пришли ибхалы. Пришли за данью, как приходили каждый год, клином пронзая Азамарскую пустошь, и те племена, что оказались у них на пути и не успели убраться вовремя, были обречены. Ибхалы забирали мальчиков пяти лет, самых сильных и рослых. Иногда вырывали их из окровавленных рук умирающих матерей. Матери часто кричали. Мать Алема кричала тоже, он даже помнил, что именно - он на удивление хорошо помнил тот день и тот час, даже годы спустя.
- Не надо! Не надо! - кричала женщина с длинными чёрными волосами и диким взглядом. - Ему только четыре! Только четыре! Клянусь Аваррат, ему только четыре!
Алем не знал, лгала ли она. У него было много братьев и сестёр, он не знал, сколько им лет, и сколько лет ему самому, и сомневался, что даже их собственная мать это знала. Но кричала она с такой убеждённостью и таким гневом, словно истово верила, будто захватчики никогда не нарушают собственных правил. Словно знай она наверняка, что Алему пять, то отдала бы его сразу же, без борьбы.
Он помнил, как её оттолкнули, и позже понял, что в тот день на пути его матери встретился очень плохой ибхал - нерадивый, ленивый, или, может, он тоже не любил убивать. Он ударил вопящую, словно кошка, женщину кулаком - а мог ятаганом, должен был ятаганом: рассечь её от плеча до бедра, чтобы кровь фонтаном брызнула на грудь и лицо её сыну, который больше не был её сыном. Все ибхалы рождались в крови. Но матери Алема повезло, она просто упала, ударившись ладонями об камни, уже не крича, только всхлипывая. Алем почувствовал на плечах мужские руки, дрожащие, скользкие от жидкой холодной глины. Это всё, что он знал о своём отце, из чего позже заключил, что родился в семье гончара. Когда ибхал, только что подаривший жизнь его матери, поманил Алема к себе, Алем шагнул, и руки отца безвольно выпустили его плечи. Алем не хотел идти, но их дом горел, сёстры кричали, родители отпустили его. Он пошёл и позволил большому ибхалу посадить себя на высокого вороного коня. Конь был осёдлан, и для Алема это казалось новым и диким - он ездил верхом, сколько помнил себя, но никто в его племени никогда не седлал лошадей.
В тот набег ибхалы забрали четыре дюжины мальчиков. Алем оказался одним из самых рослых - он всегда был рослым, ему даже не приходилось взбираться на колоду, чтоб залезть на коня, он просто подпрыгивал, отталкиваясь от земли, почти что взлетал, и прижимался щекой к горячей упругой холке. Но сильным он не был - недоставало веса и мышц, и вскоре он понял, что их недостаток может стоить ему жизни.
В первый же вечер ибхалы разбили лагерь в степи, выделив большой участок, огороженный с четырёх сторон, для первого испытания. Испуганных, измученных, голодных детей, многие из которых ещё продолжали плакать, выстроили в две шеренги лицом друг к другу. И каждому дали меч. Не деревянную палку - настоящий меч, короткий и лёгкий, но остро заточенный, неподъемный для нетренированных детских рук. Некоторые мальчики выронили его сразу. Другие не знали, как держать, шатались, тыкали остриём в сухую траву. Никто не смеялся. А потом резкий, высокий голос шимрана велел: "К бою!" Годы спустя этот крик всё ещё звенел у Алема в ушах.
Никто не умер в тот день: ни в одной паре мальчишеских рук не достало силы нанести смертельный удар. Но почти никто не обошёлся без ран и порезов - у кого-то, кому достался слабый или трусливый противник, царапины были совсем небольшие, другие падали, истекая кровью из рассеченных вен. Алем оказался из тех, кому повезло. Его ранили, но несильно, и когда час спустя ибхалы подняли лагерь и двинулись дальше, он смог идти. Тех, кто не смог, добили, и останки их бросили на съеденье степным волкам. За ночной переход из строя выбыли ещё несколько мальчиков. До второго привала дожило лишь немногим более дюжины. Четвертая часть тех, кого ибхалы вырвали из старой жизни, но не дали шанса зажить новой. Слабые недостойны шанса. В слабости смысла нет.
Несколько следующих лет он помнил хуже. Их привезли в посёлок, выстроенный на гигантской кожаной простыне - то был тренировочный лагерь ибхалов, который они перевозили с места на место, нигде не задерживаясь дольше, чем на пару недель. Каждый день проходил в сражениях, всегда - на боевом оружии, всегда лилась кровь, и вечером те, кто держался на ногах, отмывали её от скользкого кожаного настила, по которому вытанцовывали пляску войны. Ничего не осталось, кроме войны и молитв Аваррат - хотя бой зачастую и был молитвой, боевые кличи сращивались с воззваниями к богине, как корни дерева сращиваются с землёй, которая их питает. "Служи войне, молись Аваррат - молись войне, служи Аваррат" - вот и всё, что они знали, всё, во что они верили. Они не дружили между собой, потому что убивали друг друга уже в самые первые дни, не успев понять, что с ними случилось и на что теперь станет похожа их жизнь. И после ничего не менялось: сегодня ты перевяжешь товарищу раны, потому что стоял к нему ближе всех, когда он упал; завтра он перевяжет твои; послезавтра вас поставят в пару и вы будете биться насмерть, потому что каждый бой ибхала - это всегда бой насмерть, не бывает других сражений. Они впитывали это с молоком матери: война была их матерью, и кровь была их молоком. Само слово "иб-хал" именно это и означает - "сын войны". Алем иб-Хал - так теперь его звали.
А ещё это слово созвучно с древним словом "игхалл" - что значит "лев". К охоте на львов их допускали, когда им исполнялось восемь, при условии, что они не покрыли себя позором и не трусили перед диким зверем. Трусили многие - зубы и когти казались страшнее мечей, потому что их движений невозможно предугадать, и нельзя обезоружить противника, и уйти от удара тоже нельзя. К тринадцати годам юный ибхал убивал десяток львов. Львиные хвосты он крепил к своему кушаку, образуя на нём бахрому. "Десятихвостый" мог претендовать на звание шим-ибхала - старшего ибхала, из них потом избирались шимраны, командиры полков. Для этого требовалось убить сто врагов - сто мужчин, следом за десятью львами, и сделать это прежде, чем тебе минёт шестнадцатая весна. Тогда ты получал право снять кушак с бахромой, выбрать из неё один-единственный хвост и прикрепить его к острию своего шлема. Так ты показывал миру, что ты больше не убийца львов, но сам - лев. И горе тому, кто решит, что льва можно обезоружить, что льва можно лишить когтей и клыков.
Алем убил десять львов, но с людьми у него не заладилось. Он делал насечки на ножнах своего ятагана - в день посвящения в шим-ибхалы у него заберут старый, с потёртой рукоятью ятаган в истрёпанных ножнах, и подарят новый, оружие льва. Он считал насечки, но их всегда было слишком мало. Накануне своего шестнадцатилетия Алем пересчитал их снова, ещё раз, так, словно одним лишь взглядом мог высечь те сорок три, которых недоставало. За все эти годы он убил всего пятьдесят семь человек. И помнил их всех. Он помнил каждого.
Он был очень, очень плохим ибхалом.
Поэтому львиный шлем шим-ибхала он не получил, как и новенький ятаган и бурнус в придачу. Зато всё это получил Далибек, мальчик из одной с ним деревни, с которым они прошли все эти годы бок о бок, след в след. Далибек не любил его, и Алем отвечал ему тем же. Однажды, когда Далибеку выпало накладывать Алему повязку, он нарочно наложил её немного пониже раны, так что кровотечение, вместо того, чтобы утихнуть, только усилилось. Алем отомстил ему, не дав во время тренировочного боя возможности поднять оружие, когда Далибек нечаянно выронил его, споткнувшись о камень. Их жизнь состояла из попыток усложнить её друг другу - это была единственная игра, которую знали юные ибхалы, и многим из них она скрашивала одинаковые, залитые кровью дни. Некоторые мальчики, без конца шпынявшие друг дружку, со временем становились друзьями. Но только не Далибек и Алем. Если бы ибхалы могли быть врагами, то можно было бы сказать, что они враги.
И вот теперь Далибек едет верхом по кожаному плацу, и львиный хвост с вычерненной, смазанной маслом кисточкой горделиво колышется у его плеча. Теперь он шим-ибхал, старший. И Алему придётся его слушаться. Далибек тоже об этом думал, потому и скалился, поймав его взгляд, пока Алем стоял поодаль среди таких же, как он, неудачников. Они недостаточно жалки, чтобы заслужить смерть, но и великими воинами не станут. Отныне их удел - готовить снедь, прислуживать старшим, ходить за лошадьми, дубить шкуры, убирать трупы новых ибхалов, которых продолжают привозить из набегов год за годом. В набеги ходят только шим-ибхалы. Только лучшим дозволено нести на конце копья славу Аваррат.
Алем никогда никому не признался бы в этом, но он был счастлив. Не хотел он нести на копье славу Аваррат, и убивать никого не хотел. И радовался, что теперь ему это почти не приходилось делать. Он стал конюшим, и за лошадьми ходил куда как лучше, чем убивал. Поэтому ещё через восемь месяцев его взяли в большой поход. Большой поход во славу Шардун-паши, владыки Ильбиана.
Ибхалы были рабами. Их рабство отличалось от того, что распространено по Фарии: они были рабами без господ, сами выбирающими себе хозяина. Воля Аваррат имеет множество форм, в которые облекает себя на земле. По всей Фарии Аваррат рассадила наместников, дабы они вершили её волю. Когда Аваррат нуждалась в своём воинстве, один из её князей призывал ибхалов. Их предводитель, Великий Сын, имени которого никто не знал, являлся к паше и заключал с ним договор. По этому договору часть воинства ибхалов переходила в полное и безраздельное владение паши. Они выбирали его хозяином и служили ему до тех пор, пока будут нужны, или пока не умрут все до единого. Это обычно случалось скоро - редко кто из ибхалов, особенно шим-ибхалов, переживал свою двадцатую весну. Смерть освобождала их от обета и возносила к чертогам Аваррат, где они пили с ней вино и вкушали мёд с её уст. А потом новый паша взывал к сынам войны, и вновь они приходили и складывали головы врагов к его ногам. Ибхалы не брали плату, не просили хлеба. Слава Аваррат была их хлебом - а вина и мяса и так вдоволь в погребах тех домов, которые они разоряли и жгли.
Летом, в самый разгар Большого торгового хода, когда потоки купцов со всего материка и из-за моря стекались в блистательный Ильбиан, Шардун-паша призвал сынов Аваррат. Ему требовалось пятьдесят человек - то есть пятьдесят шим-ибхалов, к которым прилагался шимран и дюжина простых ибхалов-прислужников. Таким образом Шардун-паша получал шестьдесят три отменно обученных воина - ибо даже простой ибхал, тот, кто не носит на острие своего шлема львиный хвост, в бою стоит десятерых обычных солдат. Стоил их и Алем, и знал это, и люди, высыпавшие на улицы Ильбина поглазеть на диковинное шествие, тоже знали.
Алем никогда не бывал в большом городе, но подозревал, что люди там самоуверенны и наглы, изнежены, избалованы чувством мнимой безопасности, которую дарят им высокие стены и крепкие запоры. Шестьдесят три ибхала могли за полдня разорить и разграбить этот город, самый большой в Фарии, и вырезать десять тысяч человек, которые его населяли. Могли бы, и сделали бы, если бы им приказал Шардун-паша. Но люди не понимали, и в рослых воинах в кожаной броне, с развевающимися за спинами львиными хвостами, они видели лишь страшноватых, но приручённых варваров, подобных дикому зверю в клетке. Кто-то из толпы даже бросил им под ноги цветы. Алем видел, как конь Далибека смял цветок копытом, растирая в пыль нежные розовые лепестки.
Алем ехал в хвосте отряда. Для зевак он был точно таким же ибхалом, как остальные, и он видел, как на него пялятся, ловил жаркие взгляды женщин в прорезях покрывал. Услышал, как фыркает Далибек, говоря кому-то, кто ехал с ним рядом, что этот город только и ждёт, чтоб раздвинуть ноги перед сынами Аваррат. Алем слегка улыбнулся: как и любой ибхал, Далибек никогда не знал женщины. Они жгли, убивали, угоняли в рабство, но насилие над женщиной было абсолютным табу, и за его нарушение казнили на месте. Есть лишь одна женщина для них - Аваррат, война. Ей, только ей надлежало отдавать всё буйство своей молодой полнокровной плоти.
Алем ловил себя на мысли, что ждёт грядущей битвы с волнением. Он не знал, против какого врага пошлёт их Шардун-паша - но вряд ли это будет жалкое кочевое племя или маленькое бедное княжество из тех, на которых ибхалы оттачивали своё мастерство. Теперь их ждал большой бой. Многие не вернутся оттуда.
И поэтому не было предела его разочарованию, когда выяснилось - не сразу, потому что им, простым ибхалам, обо всём сообщали в самую последнюю очередь - что никакого боя не будет, по крайней мере, в обозримом будущем. Шардун-паша призвал их, чтобы преподнести в дар. У него гостил какой-то заезжий принц из дальнего княжества, называемого Маладжика. Там не поклонялись Аваррат, поэтому тамошний паша не мог призвать к себе на службу ибхалов - но, будучи подаренными ему наместником богини, ибхалы становились его рабами и обязались служить ему так, как служили бы самому Шардуну-паше. Это было дерзко, это было просто-таки унизительно для воинов великой богини. Алем подумал, что Шардун-паша ещё не знает об этом, но Великий Сын заставит его заплатить. Позже, когда срок договора истечёт, когда умрёт последний ибхал, отданный во власть владыки Ильибана. Быть может, через много лет, но этот день настанет.
А пока Алему пришлось принять и разделить участь остальных. И Далибеку тоже. Далибек был просто в ярости. И это немного скрашивало Алему горечь разочарования.
Они провели в Ильбиане несколько дней, и в один из них получили увольнение в город. Алем брёл по шумным, просторным, немыслимо людным улицам, глазел на толстых ремесленников - он никогда раньше не видел толстых людей, - на их закутанных в покрывала жён, - он никогда раньше не видел богато одетых женщин, - и на детей, чистых, розовощёких, капризных, прыгавших вокруг родителей и дёргавших их за полы халатов. Это поразило Алема сильнее всего - он не подозревал, что дети бывают такими. Впрочем, он и детей почти не встречал. Он знал только ибхалов.
Город вскоре утомил его - и шумом, и толчеей, но больше всего бессмысленностью всей этой суеты. Денег у него не было, ибхалам не полагалось денег, так что Алем прошёл мимо гостиных дворов, у которых надрывались зазывалы, и мимо борделей, из окон которых свешивались голые до пояса, визжащие женщины с ярко раскрашенными лицами. Если ему что и понравилось в Ильбиане, так это корабли - такие величавые и спокойные, покачивающиеся на неподвижных водах бухты. Такими должны быть люди, вот с кого следует брать пример. Стоило Алему подумать об этом, как кто-то пнул его локтем в бок, наступил на ногу да напоследок ещё и обругал. Алем не носил львиный хвост на шлеме, и здесь, за пределами полка, люди не видели в нём ибхала.
Он вернулся в казармы, с аппетитом поел похлебки из отрубей со свиным жиром и, завернувшись в овчину, уснул, смутно слыша сквозь сон возбуждённые голоса своих братьев, обсуждавших прошедший день и большой город. Судя по всему, Ильбиан впечатлил всех, кроме Алема.
Наутро они выступили. И хотя встали с рассветом, ждать у ворот пришлось до полудня - караван принца Тагира не спешил покидать стены гостеприимного Ильбиана. Солнце уже миновало зенит, когда в воротах наконец показались его верблюды. Они двигались не спеша, степенно, волоча на горбах дары Шардуна-паши: сорок бочек с вином, сорок - с розовым маслом, тридцать тюков шелка, тридцать рулонов шерсти, ящики с кухонной утварью из чистого серебра, и Аваррат ведает что ещё - много, много даров. Шардун-паша явно стремился задобрить своего друга Сулейна-пашу, владыку далёкой Маладжики. Алем накануне слышал сквозь сон, как его братья говорили что-то об этом княжестве, но он не вслушивался, а сейчас ему стало любопытно. Шардун-паша, похоже, побаивается Сулейна-пашу, или хочет заставить того так думать. А возможно, Шардуну-паше что-то от Сулейна надо? Впрочем, какое до этого дела простому рабу-ибхалу.
Когда караван, насчитывавший пять верблюдов, двадцать мулов и дюжину коней, вытек из ворот и углубился в пустыню, Алем понял, что ибхалы, которые и сами по себе были подарком, приставлены в каравану в качестве охраны. Из дюжины коней трое были великолепные чистокровные охринцы: вороной, чалый и пегий со звездой во лбу. Их Шардун-паша тоже отправил в дар, и смотреть за ними на время пути приставили Алема. Кони оказались нервные, необъезженные, они никогда не бывали в бою, и звяканье множества ятаганов вокруг их пугало. Вечером на стоянке, когда настало время их поить и чистить, Алем огляделся, не наблюдает ли кто за ним, и снял свой ятаган. Пегий конь сразу же успокоился, и даже позволил похлопать себя по холке, а следом, почуяв перемену в его настроении, притихли и двое других. Алем с ними быстро поладил. Ему нравились лошади, а он нравился им.
Лагерь, образованный во время привала, напомнил Алему город. Принц Тагир вёз с собой свиту и множество слуг, и всё это были такие же наглые, крикливые, вечно суетящиеся люди, на которых Алем вдоволь насмотрелся в Ильбиане. Они разбили шатры, самый роскошный из которых, из чистого шёлка с золотыми шнурами, отвели, разумеется, принцу. Самого принца Тагира Алем видел лишь издали и плохо разглядел - заметил только курчавые чёрные волосы, спадавшие волной, слишком длинные для воина, и ещё размашистую поступь, во время которой принц слишком сильно махал руками. Это не произвело на Алема приятного впечатления - но кто сказал, что новый хозяин должен непременно нравиться ему? Дело Алема - служить войне и молиться Аваррат. Этим он и занялся, удивляясь про себя, как получается у этих крикливых и суетливых людей править миром.
В шёлковом шатре пировали до глубокой ночи. Крики, пение, пьяный смех не стихали, далеко разносясь по округе во тьме, сгущавшейся за границами лагеря. Алем стоял на посту у загона с охринцами, кутаясь в свой старый шерстяной бурнус и глядя, как порывы ночного ветра гоняют перекати-поле. Огни факелов, обозначавших границу лагеря, трепетали на ветру, кидали отблески на неподвижные лица караульных. Те ибхалы, чья очередь ещё не пришла, спали вповалку на голой земле - так, как привыкли спать. Шимран Гийяз-бей оказался в числе приглашённых на кутёж, устроенный принцем Тагиром, и Алем гадал, нравится ли ему то, в чём он вынужден принимать участие. Вот Далибеку наверняка бы понравилось. Но он пока только шим-ибхал, и единственное его отличие от Алема в эту ночь - в том, что он караулит кухонную утварь, а не коней.
Мало-помалу шум пира затих. Алем разглядывал звёздное небо, слушал сонное похрапывание лошадей. Звук шагов, раздавшийся позади, его ухо выхватило из ночных шорохов без малейшего труда. Человек шёл крадучись, а значит - замыслил недоброе. Алем обвил ладонью рукоять ятагана, легко, без напряжения развернулся, наполовину вытягивая из ножен клинок. Он не успел увидеть лица человека - только его согнувшуюся фигуру и руку, метнувшуюся вперёд. Алем отшатнулся, следуя за инстинктом, и если бы в руке нападавшего оказался кинжал, Алем был бы спасен. Но это был не кинжал.
Это был перец.
В лицо словно плеснули расплавленным маслом. Тысяча ядовитых змей впилась клыками в глаза: Алем глухо вскрикнул, зажмурился, вслепую взмахнув ятаганом. В этот миг он был лёгкой добычей, до позорного лёгкой - но ему, похоже, не желали смерти. Человек, так подло его ослепивший, отскочил прочь, и Алем услышал, как стучат перекладины запора на загоне. Он собирается увести лошадей! Увести или...
Алем замер. Он ничего не видел, жгучая боль не давала открыть глаза. Значит, глаза ему не нужны: зрение - далеко не единственная сила ибхала. Алем весь обратился в слух и запах: вот лошади, они уже проснулись, встревожились и запахли страхом; а вот неизвестный вор, он торопится и шумно топает ногами, возясь с запором. Алем расслабил веки, обнажил до конца ятаган, шагнул вперёд и, протянув руку, ухватил вора за шиворот.
Вор завопил, тотчас подавившись собственным криком. И Алем не выдержал - улыбнулся. Этот голос он бы всюду узнал.
Он швырнул вора наземь прежде, чем тот опомнился и успел обнажить оружие. Сам упал на одно колено с ним рядом, придавив ногой ножны. Схватил трепыхающегося врага за руку, дёрнул её в сторону, прижимая запястье к земле. Занёс над головой меч.
- Стой! - завопил Далибек - шепотом завопил, и улыбка, раздвинувшая губы Алема, превратилась в оскал. - Что ты делаешь?!
- Отрубаю руку вору, - отозвался Алем. - Так поступают со всеми ворами.
- Не-ет! Подожди! Ты неправильно понял! Это же я, Далибек!
- Далибек? - удивился Алем, не ослабив хватки. - Надо же, это и правда твой голос. Но я не уверен. Я ведь тебя не вижу.
- Это я, я! Клянусь именем Аваррат!
- Нет, - подумав, качнул головой Алем. - Я полагаю, ты лжёшь. Далибек - шим-ибхал, славный воин, недавно украсивший свой шлем львиным хвостом. Зачем ему среди ночи прокрадываться к загону, где стоят кони его господина, трусливо сыпать перец в глаза сторожу, красть лошадей? Далибек никогда бы так не поступил.
- Я не крал их, дурья твоя башка. Просто хотел их выпустить... чтобы они попаслись.
- Попаслись? Среди ночи? Пока их конюх вычищает перец из глаз? Странные и глупые речи ты ведёшь, вор. Далибек бы не был так глуп.
- Ну ладно, ладно, - прошипел тот, и Алем хоть и не видел, но кожей чувствовал его ненавидящий взгляд. - Я хотел их выпустить, чтобы они разбежались. А виноват оказался бы ты. Согласись, это хороший план.
- План плохой, Далибек, если это действительно ты. План омерзительный. И знаешь, почему? Потому что пока ты запихивал мне в сапоги жаб и затуплял об камень мой ятаган перед боем, этим ты вредил мне одному. Но сейчас, пытаясь навредить мне, ты посягнул на то, чем владеет наш хозяин. А это преступление против заповедей Аваррат.
- Да он всё равно не верит в Аваррат! Ни он, ни его сын-язычник. Ты слышал, как они там пировали? Настоящая оргия! Разве это достойно?
- Может, и нет. Но это не оправдывает воровства. Ты говоришь, что ты Далибек? Что ж, значит, шим-ибхал Далибек - вор. Так что вини себя.
Алем снова поднял ятаган. И почти уже опустил его, а Далибек, забыв об опасности, которой так глупо себя подверг, уже почти закричал в полный голос, когда за их спинами кто-то спросил:
- Что здесь происходит?
Кто-то большой и сильный. Зрелый муж - не шестнадцатилетний юнец, только что получивший (или не получивший) львиный хвост на острие шлема. Маладжикийских воинов, которые сопровождали караван, Алем не знал - он никогда с ними не встречался, и их голоса были ему незнакомы. Но это наверняка один из них, скорее всего, шимран - столько силы, спокойствия и сознания власти звучало в этом голосе. От шимрана пахло вином, но сегодня от всех старших пахло вином, ведь они побывали в шатре у принца. Далибек что-то залепетал, но Алем лишь крепче сжал его дёрнувшуюся руку, всё так же держа ятаган над головой.
- Ничего особенного, шимран-бей, - сказал он, повернув лицо в сторону говорившего. - Я поймал вора и хочу его наказать, как велит Аваррат.
- Трудно же, должно быть, ловить воров с закрытыми глазами. Или сторожить лошадей поставили слепого? Открой глаза, ибхал.
Алем с трудом разлепил веки. Жжение усилилось, так что он скрипнул зубами, пытаясь не зажмуриться снова. Он по-прежнему не видел ничего - мутные пятна, месиво из клочков тьмы и красных огней. Жёсткие пальцы взяли его подбородок, вздёрнув голову вверх, словно шимран хотел заставить его посмотреть в глаза. И Алем постарался, он очень старался. Но ничего не вышло.
Шимран издал короткий смешок и отпустил его.
- Вижу, вы оба друг друга стоите. Оставь его, ибхал. Сулейну-паше без надобности однорукие рабы.
Далибек радостно вскрикнул, и, воспользовавшись моментом, вырвался наконец из хватки Алема. Алем не стал его удерживать - не на глазах старшего. Шимран уже шёл прочь, песок шуршал у него под ногами.
- Ты за это заплатишь, - выплюнул Далибек, тоже разворачиваясь, чтобы уйти.
Алем с облегчением закрыл глаза и сказал:
- Далибек...
- Чего ещё?
- Твоя рука принадлежит мне. Помни об этом. Придёт время, и я её заберу.
Далибек резко нагнулся, зачерпнул горсть песка и швырнул ему в лицо. Алем не видел его движений, зато он их слышал. Он увернулся, твёрдо уперевшись ногами в землю, чтобы не упасть - он знал, Далибек не откажет себе в удовольствии пнуть его, лежачего, по рёбрам. Ещё несколько мгновений Алем слышал рядом его тяжёлое дыхание. Потом Далибек ушёл.
А Алем остался стоять на посту. Прошёл ещё час, прежде чем его сменили, и он смог пойти и промыть свои глаза.
Путешествие было долгим. Верблюды - наиболее сильные и выносливые животные, созданные Аваррат, но всему есть мера, и чаши весов должны быть уравновешены, оттого Аваррат сделала их также и самыми медлительными из всех тварей. Мулы были немногим лучше; кони ибхалов сердились, но, изнурённые жарой и кнутом, терпели, как терпели и их хозяева. Каждый вечер караван вставал, каждый вечер раскидывали шатры, и каждый вечер пьяные крики, перемешанные с богохульствами, заставляли ибхалов хмуро переглядываться между собой. Некоторые даже роптали - такие, как Далибек и его друзья, лишь вчера принявшие львиный хвост. Алем молчал и думал, что терпение - одна из неотъемлемых добродетелей истинного ибхала, и это странно и в чём-то несправедливо, что львиный хвост носят те, кому её так недостаёт.
Однако справедливости он от жизни не ждал, никогда, и это многое упрощало. Он ухаживал за своими охринцами, выгуливал их, по очереди пуская в галоп - таким коням нельзя позволять застаиваться. Они не давали себя седлать, но тут Алему и пригодились давние навыки, почти забытые, но впитанные с молоком матери и не изгладившиеся из памяти до конца. Алем носился по степи, объезжая упрямых коней, и видел, что его начальникам не нравится это - особенно шимрану Гийязу, который выделял Далибека промеж других и, кивая, выслушивал его жалобы и нытьё. Алем боялся, что ему запретят выводить коней за пределы лагеря, но кто-то - быть может, сам принц - велел Гийязу не вмешиваться. В самом деле, охринцы хоть и дивно хороши, но лучше всё же доставить Сулейну-паше объезженных лошадей, а не диких.
Так что Алем не тяготился дорогой, он отдыхал душой, впервые за долгие годы ему не приходилось каждодневно сражаться и убивать. Так продолжалось четыре дня. На пятый, в ночи, когда пир в главном шатре кончился - на сей раз на удивление рано, - а Алем как раз собирался сдать пост другому ибхалу и пару часов поспать, его плечо сгребла железная рука шимрана Гийяза.
- Ты, - выплюнул он сквозь зубы, окидывая Алема взглядом с макушки до пят. Для этого ему пришлось запрокинуть голову, потому что Алем из рослого мальчика превратился в долговязого юношу, и на голову превосходил в росте самого высокого из своих братьев. Это, впрочем, не помешало бы кряжистому Гийязу переломить ему хребет одним пальцем.
- Ты, - повторил Гийяз. - Когда ты в последний раз мылся?
Алема не удивил вопрос. Он давно разучился удивляться, к тому же, если шимран спрашивает - значит, в вопросе есть смысл, даже если постичь его простому ибхалу не по силам.
- В Ильбиане мы ходили в общественные бани, - вспомнил Алем. - Все вместе...
- О Аваррат, - простонал Гийяз. - И с тех пор ни разу? Свинья!
Алем мог бы сказать ему, что трудно отыскать воду для мытья, когда ограничены даже запасы питьевой воды. Три дня назад ему пришлось использовать половину своей дневной порции, чтобы вымыть перец из глаз. Но он ничего не сказал, лишь склонил голову, выражая раскаяние и печаль: я виноват, шимран-бей, я плохой ибхал.
Гийяз подтолкнул его в загривок.
- Ладно, демон с тобой. Иди так. Он всё равно пьян, может, и не заметит.
- Куда идти, шимран-бей?
- А я разве не сказал? К принцу, ослиная ты башка. Принц Тагир требует тебя в свой шатёр.
Алем сделал шаг - машинально, выполняя приказ, так, как всегда выполнял приказы. Но тут же остановился, решив, что ослышался. или - что более вероятно - Гийяз сговорился с Далибеком и решил зло над ним подшутить.
- Шимран-бей... мне показалось...
- Что тебе показалось, что небо упало наземь?! Закрой рот и не пялься на меня, как дурак! Тагир-бей - сын Сулейна-паши, сын нашего господина, и его воля - воля Аваррат. Иди к нему и сделай всё, что он велит! Ну давай, давай, - он опять подтолкнул Алема. который в нерешительности переступал с ноги на ногу, почувствовав неожиданное смущение.
Вопрос о мытье вдруг стал простым и ужасным. Он, простой ибхал, сейчас явится пред очи своего господина, наместника Аваррат... ну, не совсем наместника, раз уж в княжестве Маладжика в Аваррат не верят, но всё равно. Простые ибхалы никогда не удостаивались такой чести. Если у принца есть для Алема приказ, его вполне можно было передать через шимрана. Да и что это может быть за приказ, когда...
- О Аваррат, ты ещё здесь? Мне пятки поджечь тебе, чтоб побежал? - прикрикнул Гийяз, и Алем, спохватившись, зашагал в центр лагеря, к шелковому шатру, на ходу оправляя ятаган и отбрасывая волосы от лица. Хорошо хоть воды утром не пожалел и умылся. Хотя воняет от него и впрямь знатно. Конюшней. А чем ещё может пахнуть от конюха?
У шатра стояли двое воинов-маладжикийцев. Алем их не знал. Они не взглянули на него, без слов пропустили. Помешкав, Алем тронул шелковую ткань тыльной стороной ладони. К основанию большого пальца прилип кусочек сухого навоза. О Аваррат... Алем торопливо стряхнул его и шагнул внутрь.
В шатре оказалось неожиданно просторно и светло, будто днём. Горели масляные светильники, расставленные полукружьем вдоль основная шатра. Пол завален подушками самых разнообразных размеров и форм - круглых, квадратных, были и длинные валики, украшенные золотыми шнурами и затейливой вышивкой. Между подушек стояли подносы с фруктами и сластями, кое-где валялись обглоданные птичьи кости. И всем этим неряшливым великолепием наслаждался всего один человек. Принц Тагир отослал всех - свиту, охрану, - и лежал, откинувшись затылком на толстый валик, поднося к губам мундштук кальяна и пуская кольца ароматного дыма в потолочную отдушину шатра. Алема он, кажется, не заметил.
Какое-то время Алем стоял у порога. Невозможно было ступить по шелковому настилу грязными, измазанными в навозе сапогами, не говоря уж о том, чтобы присесть на шитые золотом подушки. В воздухе висел сладковатый, дурманящий запах гашиша, и Алем почувствовал, как у него понемногу начинает кружиться голова и неметь ноги. Наконец принц убрал мундштук от губ, скосил на Алема взгляд и лениво сказал:
- А-а, вот где ты. Подойди сюда.
И голос его, хоть и искажённый наркотиком, Алем узнал сразу. В ту ночь он был менее пьян, чем сейчас, но, дивное дело - и сейчас, как тогда, в нём звучала та же спокойная властность, которая так отличалась и от суетливости богатых людей из большого города, и от жестокой напористости ибхалов. Ведомый этой непонятой силой, Алем подошёл. Принц Тагир, лёжа на золочёных подушках, смотрел на него снизу вверх. Алем не мог понять, какое у него лицо и что оно выражает, заметил только, что он не носит бороду, и что большие чёрные глаза его широко расставлены и чуть приподняты к вискам.
- Ты не только слепой, но и глухой? - раздельно проговорил принц Тагир, и Алем. очнувшись, ошарашенно заморгал.
- А? Что?
- Я спросил, где тебя так долго носило.
- Я пришел, как только Гийяз-бнй сообщил мне, что ты желаешь видеть меня... о сиятельный принц, - добавил Алем с сомнением - он не знал, как следует обращаться к принцам, но, кажется, слышал в Ильбиане похожее обращение.
Принц, казалось, удовлетворился ответом. С минуту его широко расставленные глаза смотрели на Алема, не мигая. Зрачок залил почти всю радужку - может, от того они и казались такими чёрными. Потом принц сел. Его движения были всё так же несуетливы, даже замедленны. Алему подумалось - вполне возможно, что всё это не он, а всего лишь гашиш.
- Значит, это ты так хорошо сторожишь моих лошадей, - проговорил принц Тагир.
Алем подумал, что лошади не его, а Сулейна-паши, и сторожил их Алем не так уж и хорошо, раз позволил Далибеку подобраться столь близко. Но что-то подсказывало ему, что этот вопрос из тех, что не требуют прямого ответа. Тагир выпустил в потолок последнее кольцо дыма, совсем жидкое, и, разочарованно вздохнув, отбросил мундштук кальяна.
- Повернись, - безразлично сказал он.
Алем не вполне понял, куда и как он должен повернуться, и главное - зачем, поэтому просто встал лицом к выходу их шатра. Выход этот вдруг показался ему манящим - здесь было чересчур душно и чересчур светло, ночью не должно быть так светло, ночь - время для сна и покоя. Или для битвы, но Алем не любил убивать. Он...
Он не усел подумать ни о чём больше. Сильная мужская рука - не такая сильная, как у шимрана Гийяза, но точно так же не знающая отказа - упёрлась ему сзади в спину, вынуждая согнуться пополам. Алем услышал движение позади, подушки попадали, когда принц поднялся на ноги. Инстинкт подталкивал его обернуться - но иным инстинктом, куда более глубоким, Алем откуда-то знал, что нельзя. И только охнул от удивления, когда принц Тагир неожиданно ловко подсёк его колени, заваливая животом на большой валик, обитый парчой. Валик оказался твёрдым и больно впился в солнечное сплетение. Алем дёрнулся, пытаясь сместить центр тяжести, и только частью рассудка сознавая, что происходит. Что, и как, и зачем, и почему - именно с ним.
Тагир иб-Сулейн, сын паши Маладжики, стянул штаны с грязного маленького ибхала, пахнущего конским навозом, выпростал своё естество и неторопливо, сильно и глубоко вогнал его грязному маленькому ибхалу в зад.
Алема выгнуло дугой. Ноги свела судорога, он впился руками в парчовый валик, скользя коленями по шёлковым покрывалась. В бок ему впилась цыплячья кость; он закусил губу, принимая быстрые равномерные толчки. Было не очень больно, не так больно, как он мог ожидать, если бы вообще знал, чего ожидать, если бы хоть отчасти понимал, что происходит. Не в боли дело - а в том, что этого не могло быть, просто незачем этому быть, он не сделал ничего - ни хорошего, ни плохого - чтобы заслужить или навлечь на себя это. Принц не был чрезмерно жесток, но и бережен не был - так пастух, осоловевший от одиночества на далёком пастбище, берёт первую попавшуюся овцу, утоляя с ней зудящую жажду плоти. Алем, наверное, выглядел немногим лучше овцы - грязный, худой, нескладный, дурно пахнущий, обычный мальчишка. Он совсем забыл, что он обычный мальчишка, и неважно, что он убил пятьдесят семь человек - есть мгновения, когда всё, что ты когда-либо делал, перестаёт хоть что-то значить. И это мгновение стало одним из таких. Алема толкало вперёд быстрыми сухими толчками, он подавался, вцепившись двумя руками в шнуры на подушке, глядя широко распахнутыми глазами на щель в шелках, где виднелся выход из шатра и откуда тянуло живительной свежестью ночи. Когда принц излился в него, он даже не сразу это заметил, только почувствовал, как толчки прекратились и что-то липкое потекло по ноге. Тагир застонал, коротко и отстранённо - так люди стонут во сне, когда им снится тревожный сон. Потом он вышел, задержав ладонь у Алема на поясе, словно придерживаясь за него, и тяжело повалился в ворох подушек.
Алем стоял на четвереньках, упираясь животом в жёсткий валик, ещё какое-то время. Затем осторожно сел - неловко и боком, боясь давить слишком сильно на то место, что пульсировало, наливаясь болью.
- Ты ещё здесь? - сонно протянул принц - его голос прозвучал глухо, потому что он зарылся в подушки лицом. - Пшёл вон отсюда.
Алем поднялся, чуть пошатываясь, побрёл к выходу, на ходу подтягивая штаны. Несколько масляных ламп погасло, пламя остальных дёргалось на сквозняке, когда он откинул полог шатра. Свежий воздух опалил его горящее лицо, словно отвесил две пощёчины - жгучие, одна тяжелее другой.
- А это правда, что маладжикийцы не чтят Аваррат?
- Конечно, истинная правда. Нас бы иначе не послали в дар их паше, он бы сам нас призвал, когда захотел.
- А кому же тогда они поклоняются, эти маладжикийцы?
- Трёхглавому козлу и Демону-Кошке, кому ж ещё.
- Не кощунствуй, Шивар, это теперь наши хозяева. Я слышал - в Ильбиане так говорили, - что своим богом они считают пашу. Якобы он не наместник божественной силы, как все остальные паши, а живое её воплощение. Поэтому они не молятся Аваррат, а молятся своему паше.
- Что за извращение! И какой пьяный дурак в ильбианской чайхане тебе эти сказки рассказывал из-под скамьи?
- Это не сказки, я правда слышал от солдат Шардун-паши. Алем тогда был со мной, он подтвердит. Правда, Алем?
Ибхалы болтали, понукая коней неторопливым шагом через бескрайнюю, укутанную зноем пустошь. Дрожащее солнце едва просвечивало сквозь белёсую дымку, в воздухе стоял запах гари - где-то неподалёку горела сухая трава. У Алема раскалывалась голова, он покачивался в седле и несколько раз едва не вывалился из него. Голоса окружавших его товарищей доносились словно сквозь плотны слой ваты - он слышал и понимал каждое слово, но не мог взять в толк, чего они от него хотят.
- А ещё те воины говорили, что скоро будет большая война. И кому знать, как не им, ведь ни одна война не обходится без Шардун-паши! Потому он и отправил в Маладжику такие дары, хочет Сулейна-пашу себе в союзники. Этот ильбианский лев любит хорошую драку. Жаль, что не он стал нашим хозяином.
- Большая война, ха. Какое большое зерно, сказал муравей, взобравшись на колосок! Для этих ленивых свиней и толчея на их вонючем базаре - уже большая война.
- А я тоже слыхал о войне, когда ходил в город. Говорили что-то о кочевых племенах...
- Война с кочевниками? С этими грязными плешивыми псами? Ты совсем из ума что ли выжил, Альдир? Война с кочевниками! А почему бы не с полевыми мышами?
И ибхалы захохотали - сильные, задорные, безрассудные, умеющие и любящие убивать. Кто-то ткнул Алема в бок, и он растянул губы в кривой улыбке. Голова болела всё сильнее.
- Да что ты такой кислый сегодня, Алем? Кумыса перепил? Расскажи-ка мне, где в этой проклятой глуши раздобыл кумыс.
- Отстань от него, он опять поцапался с Далибеком. Несладко ему теперь приходится, когда Далибек заполучил львиный хвост на шлем
- А может, он просто отсидел себе зад на своём посту у загона? То-то в седле теперь еле держится.
Алем пропускал мимо ушей их подначки - в сущности беззлобные и безобидные, обычное дело, - но последнее замечание вынудило его содрогнуться все телом. Спину прошиб холодный пот. Неужели кто-то заметил?! Ему и правда было неудобно сидеть в седле, неудобно и неприятно, он бы всё отдал сейчас за возможность привстать в стременах и пустить коня в добрый галоп. Или, может быть, они знают? Может, Гийяз-бей им сказал? Хотя, что он мог сказать, он сам, кажется, не понял, зачем принцу Тагиру понадобилось звать посреди ночи конюха-ибхала в свой шатёр. Или понял и растрепал языком? Тогда Алему конец... совсем конец.
Он не убивался из-за того, что случилось прошлой ночью. Случалось - и случилось. Он знал, есть мужчины, которые предпочитают женщинам мальчиков - некоторые держат целые гаремы юных наложников. Другие утоляют жажду походя, от случая к случаю. К таким, похоже, и относится принц Тагир. Алем имел неосторожность попасться ему на глаза, и после, в пьяном угаре и дурмане гашиша, принц вспомнил о нём... С это мыслью Алем прикрывал глаза. Ничего. Это всего одна ночь. А раны ему случалось получать и куда более тяжёлые. К тому же никто не знает, он упрямо твердил себе это снова и снова; никто не знает, кроме него и принца. Принц уже всё забыл, наверняка забыл - такие, как он, всегда забывают, получив, что хотели. Осталось теперь забыть Алему, и можно будет притвориться, будто и не было ничего.
Он всё утро, полностью погрузившись в свои тяжкие думы, пытался убедить себя в этом. И почти преуспел, когда неуместная шутка товарища вырвала его из этой мучительной полудрёмы. Алем поднял голову, посмотрел ибхалу в глаза, наблюдая, как широкая ухмылка понемногу сползает с загорелого лица. Он хотел уже сказать - сам ещё не зная, что именно, но точно ничего хорошего, - но волею Аваррат не успел. Впереди послышался конский топот, и все обернулись в ту сторону, откуда возвращался пущенный вперёд разведчик.
- Стоянка кочевников! - крикнул он, осаживая коня. - В половине фарсаха к югу. Брошенная, но недавно, угли в кострах ещё не остыли. Хорошее место для лагеря, шимран-бей!
Гийяз, принявший в этом походе обязанности старшего над всеми воинами, а следовательно, руководивший продвижением каравана, согласно кивнул. Мнения принца Тагира он не спросил - тот ехал сегодня не верхом, а в паланкине, отсыпаясь после утомительной ночи. Алем хотел бы оказаться сейчас на его месте, за этими плотными холщовыми занавесками, скрытый от чужих глаз. Но только не вместе с ним.
Вскоре впереди показались очертания стоянки. Кочевники уходили в спешке, побросав кухонную утварь и мелкий скарб. Земля была покрыта чёрными проплешинами костров, между которыми валялись полуобглоданные кости и черепки, кое-где занесённые песком. Повсюду торчали колышки, на которые кочевники крепили свои кожаные шатры, а один шатёр они даже не стали снимать, так и оставили посреди пустыни, и горячий ветер громко хлопал его боками.
- Должно быть, они узнали, что мы идём, - сказал один из ибхалов, а другой возразил:
- Как? Мы же двигались на восток. Не зашли Гийяз-бей разведчиков - проехали бы мимо.
- Ш-ш, тихо. Слушайте!
Все замолчали. По знаку шимрана караван остановился, верблюды, мулы и кони встали, пока ибхалы в напряжённом молчании оглядывали обманчиво пустую стоянку. Потом один из шим-ибхалов - это был, конечно же, Далибек - соскользнул с коня, обнажил ятаган и беззвучной поступью, скользя подошвами по песку, двинулся к шатру, одиноко стоящему посреди пустыни. Подкравшись, он отвёл локоть назад, чтобы обрушить ятаган на того или тех, кто пытался укрыться в шатре. Алем успел ощутить глухой укол недовольства от такой бессмысленной и ненужной жестокости - ведь там внутри мог лежать несмышлёный младенец, - но прежде, чем Далибек опустил клинок, полы шатра распахнулись. В проёме показалась старуха - крошечная и сморщенная, как сушёный финик, с седыми волосами, заплетёнными в многочисленные косы, увитые перьями стервятников и когтями степных волков. Она тряхнула косами, и побрякушки зазвенели, разорвав тишину. Кто-то с облегчением выдохнул,. кто-то рассмеялся, а кто-то продолжал хмуриться, потому что по этим побрякушкам узнал шамана - самопровозглашённого жреца Аваррат, вернее, жрицу. В Ильбиане её посадили бы на кол, но кочевые племена точно так же чтят богиню, как и оседлые. И делают они это, как умеют, в соответствии со своей дикостью и ничтожеством.
- Всё-таки вы пришли, - удовлетворённо сказала старуха. Она шамкала, но Алем без труда разобрал слова, и в нём шевельнулось странное узнавание - кажется, он слышал это наречие когда-то, давным-давно.
Далибек, не церемонясь, схватил старуху за косы и выволок вперёд. Он собирался убить её, но тут, зевая, из паланкина выглянул проснувшийся принц. Алем невольно глянул на него в упор, сам не зная, то ли ищет его взгляда, то ли пытается найти в этом холёном лице признаки раскаяния. Но там были только признаки тяжёлого похмелья, и ничего больше. Не на пользу принцу Тагиру пошёл вчерашний гашиш.
Шимран Гийяз тотчас подошёл к нему, вполголоса объяснил, что происходит. Принц выбрался из паланкина, на ходу почёсывая грудь, видневшуюся в разрезе туники. Волосы его были взлохмачены, щеки заросли щетиной, под глазами залегли круги. Он очень непредставительно выглядел, этот принц Маладжики, когда подошёл к старухе, на которую с суеверной опаской поглядывала большая часть его свиты и даже некоторые из его воинов.
- Как называется твоё племя? - спросил он.
Старуха пристально посмотрела на него выцветшими глазами, пожевала беззубым ртом. Алем не был суеверен, но невольно подумал, что не хотелось бы ему, чтоб она посмотрела так на него.
- Мы зовём себя рурджихай. А вы нас - грязными плешивыми псами. У каждой твари, созданной Аваррат, много имён.
Грязные плешивые псы - именно так час назад назвал кочевников один из ибхалов. Алем услышал, как он бормочет себе под нос проклятия и хватается за оберег.
- А ты все эти имена знаешь? - продолжал допытываться принц. Он окончательно проснулся, и в его голосе не слышалось ни издёвки, ни раболепия - словно им в самом деле двигало всего лишь праздное любопытство. Алем вдруг подумал: как странно, что он сам подошел к старухе, мог ведь приказать, чтоб её подтащили к его паланкину.
- Я достаточно пожила на свете, - сказала старуха. В ней не было страха так же, как в Тагире не было насмешки. - Я многое знаю. Я знала, что вы придёте, и моё племя смогло вовремя уйти.
- Ты напугала их ятаганами моих ибхалов, и они трусливо сбежали. И ты ими гордишься, старуха?
- Ты дважды ошибаешься, принц Тагир. - Маладжикиец сощурился, когда старуха назвала его имя, а люди принца опять зашептались. - Думаешь, что бежать и уйти - это одно и то же.
- А разве нет?
- Ты юн и глуп, потому и задаёшь такие вопросы.
Принц усмехнулся. Теперь Алему казалось, что он забавляется; или, быть может, лишь пытался убедить в этом самого себя, как Алем пытался убедить себя в том, что между ними ничего не случилось прошлой ночью.
- А ты глупа, хоть и стара, раз говоришь мне об этом. Ты, - принц повернулся и посмотрел в упор на Алема, прямо ему в глаза, - отведи эту женщину в сторону и убей. Она всё-таки жрица, хоть и выжившая из ума, и я не хочу осквернять её кровью ту землю, на которой сегодня будут спать мои люди.
- Я вижу зарю Маладжики, - спокойно сказала старуха, едва принц умолк, а Алем выдохнул весь воздух из груди. - Она красным заревом поднимается над твоим караваном. Красная, потом розовая, потом пылающая алая заря. Мои люди поступили мудро, что ушли сейчас. Им надо поднакопить силы.
- Если ты стараешься благоприятным пророчеством спасти себе жизнь, женщина, то напрасно, - почти с сожалением сказал принц. - Я не меняю своих решений.
Он повернулся, снова почесал грудь и велел разбивать лагерь. Потом посмотрел на Алема, неподвижно сидящего в седле. И сказал, в точности, как вчера:
- Ты всё ещё здесь? Пшёл.
И стеклянное "ничего не было", так бережно выстраиваемое Алемом, разлетелось в единый миг.
Он не помнил, как спешился, прошёл мимо ухмылявшегося Далибека, взял старуху под локоть и повёл от лагеря прочь. Он думал, что если пролить кровь шамана рядом со своей постелью - грех, то замарать ею свои собственные руки - грех ещё больший, и его ждёт расплата за это. Хотя ему хотелось бы верить, что он уже заплатил. Вперёд и сполна.
Старуха что-то забормотала. Она шла, не противясь, и Алем невольно вслушался в такое знакомое наречие. Теперь он был почти уверен, что на нём говорили его родители.
- Глупый мальчишка. Все мальчишки глупы, но не все умнеют, и не все вырастают. Этот не вырастет; но поумнеет ли? Храни его Аваррат.
- Что ты болтаешь? - не выдержал Алем.
Они отошли уже достаточно далеко от стоянки. Старуха поняла на него свои блеклые глаза, влажные, сочащиеся белым. Ветер тихо звякал волчьими когтями в её косах. Она была противна, но почему-то Алем не мог отвести от неё глаз.
- А вот ты неглуп, - сказала она. - И ты вырастешь. Скоро вырастешь, Алем иб-Назир.
- Я Алем иб-Хал. Я сын...
- ...войны. Да, знаю, тебя им сделали. Но мы не всегда становимся тем, чем нас делают. Некоторые из нас, но не все. Тебе ни о чём не хочется спросить меня, мальчик?
Алем заколебался. Надо было кончать старую ведьму, надо было заставить её замолчать. Но вместо этого он поддался её тёмной силе и сказал то, что она хотела услышать:
- Ты говорила, что принц Тагир ошибается дважды. В том, что твои люди сбежали... а в чём ещё?
Беззубый рот смягчила улыбка. Совсем не злая.
- Умеешь слушать. Вторая ошибка твоего принца - он сказал "мои ибхалы". Но вы не его ибхалы. Пока что нет.
- А что-то там ещё про зарю Маладжики, - ощутив прилив жгучего любопытства, быстро добавил Алем. - Ты сказала про зарю, и принц решил, что ты пыталась к нему подольститься. Но заря ведь бывает не только утренней, но и вечерней? Ты про рассвет Маладжики говорила или про её закат?
- Умеешь слушать, - восхищённо повторила шаманка и вдруг сгребла Алема пальцами за лицо. Он дёрнулся к ятагану от неожиданности, да так и замер, когда она проглотила его взгляд своим, как змея заглатывает добычу. Алем лишился языка.
- Умеешь слушать, - прошептала старуха в третий раз. - Научись ещё видеть. И тогда я скажу, что ему повезло с тобой.
Она отпустила Алема так же резко, как схватила, и он, будто расколдованный, продолжил начатое движение и выхватил ятаган. Старуха села на землю и зажмурилась с видом довольной кошки, решившей погреться на солнышке.
Алем в нерешительности посмотрел на обнажённый клинок. Солнце сверкало в нём так, что глазам было больно.
- Сделай это, мальчик, - не открывая глаз, пропела старуха. - Моё племя сейчас сильнее, чем когда бы то ни было, потому что бросает немощных стариков. Сильный умеет уходить без сожалений и не оглядываться назад. Не оглядываться назад, - повторила она и распахнув глаза, вперила в Алема такой неистовый, ясный, такой бесконечно знающий взгляд, что он закричал и обрушил меч на её старую голову. Голова соскочила с плеч и покатилась, подскакивая, по полю, звякая побрякушками.
Алем стоял какое-то время, весь дрожа. Кровь неровными каплями срывалась с клинка и уходила в песок. Он обернулся. Люди в лагере возились, как мухи на навозной куче, и никто не смотрел в их сторону. "Я мог бы оставить ей жизнь. Никто бы не узнал. Но куда бы она пошла? Она сказала, что сильные не оглядываются назад. А хорошо ли это - быть сильным?"
Алем осмотрелся. Почва здесь была каменистой, и кругом валялось несколько десятков крупных валунов - вполне достаточно для кургана. Он уложил старуху на песок, поднял и бережно поставил между рук её отсечённую голову. Ему почудилось, что на мёртвых губах так и осталась тень незлобивой улыбки.
Он насыпал курган и постоял немного, мысленно вознося погребальную молитву. Потом вернулся к кострам.
Пышный богатый Ильбиан не впечатлил Алема и не понравился ему. Маладжика его поразила.
Караван ехал восемь дней, прежде чем на горизонте показалась тёмная громада, окутанная багряной дымкой. Ещё через день пути они приблизились к ней вплотную и увидали вблизи. Это место звалось Лежбищем Аваррат - гигантский скол окаменелого красного песчаника, оставшийся здесь с тех незапамятных времён, когда в Фарии совсем не было людей, было мало песка и много камней. Древнее землетрясение, сотрясшее весь мир и сопроводившее рождение великой богини, изменило землю до неузнаваемости, и это место осталось одним из последних свидетельств того, что мир когда-то был иным.
Вокруг скалы простирались бесплодные земли, но сама скала казалась оазисом посреди пустыни. Огромный дворец Сулейна-паши стоял на горе, уступами спускаясь по склонам в пустыню. Гигантские лестницы, по которым могли бок о бок проехать трое коней, прорублены прямо в скале, а стены самого дворца увиты висячими садами. Неприступная крепость - самая неприступная, какую Алем не только видел, но даже мог вообразить.