окончание
Он впервые выехал за пределы лежбища Аваррат, и горячий ветер пустыни, швырнувший горсть песка ему в лицо, пробудил в нём волну восторга. Алем стегнул кобылу нагайкой, посылая в галоп - он хотел нагнать отряд к ночи, чтобы незаметно влиться в него во время стоянки.
Алем уже позабыл, каково это - скакать во весь опор сквозь бескрайний простор из песка и неба, и настолько отдался этому чувству, что все остальные его чувства притупились. Только этим можно объяснить, почему он не сразу услышал шорох песка под копытами ещё одного коня, приближающегося к нему сзади. И даже услышав, обернулся не сразу - а ровно за миг перед тем, как стало слишком поздно.
Далибек налетел на него, как смерч. Алем успел увидеть лишь занесённую над головой руку с ятаганом и звериный оскал, одновременной устрашающий и счастливый. Ятаган рубанул воздух у Алема над ухом, рассек плечо и вонзился в круп лошади. Песчаная Буря истошно заржала, загребла подкосившимися ногами и рухнула на песок, придавив Алема собой. Если бы она была оседлана, тут бы Алему и наступил конец - ноги застряли бы в стременах, лука седла впилась бы в живот, окончательно лишив шанса освободиться. Но сейчас между ним и свободой была лишь лошадиная шерсть, скользкая от хлынувшей крови. Алем извернулся, щурясь от песка, летящего ему в лицо из-под копыт коня Далибека, гарцевавшего рядом. Далибек спешился и бросился к Алему, чтобы довершить начатое. Алем извернулся снова, оскалившись от напряжения, пополз, извиваясь, словно змея под палящим солнцем - и выскользнул, высвободил ногу из-под горячей туши, и следующий удар, метивший ему в голову, пришёлся в песок. Откатившись от бьющейся в агонии лошади, Алем вскочил и обнажил ятаган.
В следующий миг от скрестившихся клинков брызнули искры. Далибек был силён, и мощь его удара послала вспышку боли Алему в плечо. Но он даже не глянул на свою рану, выскользнул из-под вражеского клинка и выпрямился в полный рост. Теперь они шансы сравнялись, и Алем почувствовал, как его губы раздвигаются в медленной холодной улыбке, не отражающейся в глазах.
Они с Далибеком не раз дрались друг с другом на тренировках. Будь один из них явно сильнее другого, дело давно кончилось бы чьей-то смертью. Но они стоили один другого, или почти стоили - Далибеку давала преимущество напористость и свирепость, которая сделала его шим-ибхалом, а Алему - неспешная осмотрительность, которая позволила дожить до шестнадцати лет, будучи даже плохим ибхалом.
Теперь пришла пора выяснить, чьё преимущество сильнее.
Алему, правда, ещё досаждала рана, зато Далибек был рассержен неудавшейся внезапной атакой, и гнев не придавал остроты его глазу и точности его руке. Они бились несколько минут в полном молчании на залитом кровью песке, в пяти шагах от конвульсивно вздрагивающей лошади Алема. Потом Алем стал уставать, плечо понемногу немело, и он перебросил ятаган в левую руку, вызвав злорадную ухмылку на лице Далибека.
- Сдавайся, подстилка, - прорычал он, наступая, - сдавайся и умрёшь быстро.
Алем не стал тратить дыхание на ответ. Он отступал, шаг за шагом, поскользнулся в луже конской крови - или его собственной? - отступил ещё... и когда Далибек, победно закричав, взметнул ятаган для решающего удара, Алем не стал отражать удар, не стал закрываться и отступать дальше. Он упал навзничь - просто взял и шлёпнулся прямо на задницу, и Далибек, в тщетной попытке догнать его, не прерывая начатого движения, покачнулся, наклоняясь вперёд. Тогда Алем, опершись на немеющую правую руку, рубанул левой снизу вверх - и отсёк Далибеку кисть, держащую ятаган.
Вой Далибека перекрыл хрип умирающей Песчаной Бури и шум ветра. Алем вонзил окровавленный ятаган в песок, опёрся на рукоять и встал, глядя на катающегося по земле врага. Ненависть, бурлившая в нём минуту назад, остыла. Рука Далибека, валяющаяся в песке, всё ещё сжимала ятаган, словно воля хозяина не до конца покинула её.
- Я говорил, - сказал Алем устало. - Говорил, что заберу твою руку рано или поздно. Но не думал, что так рано.
- Сука! - выл Далибек. - Тварь! Тварь! Тварь!
- И кто это тебе приказал? - продолжал Алем. - А? Кто тебя надоумил, брат, подкараулить меня за воротами и ударить в спину? Скажи, ради Аваррат, какая сила может сподвигнуть ибхала на такое бесчестие?
Далибек вдруг замолк, налившимися кровью глазами взглянул в лицо Алему. И прохрипел:
- Это ты говоришь о бесчестии? Ты? Позор имени ибхалов... Но кровь скоро смоет позор.
Алем не с разу понял, о чём он. Вряд ли Далибек был так глуп, что ещё мечтал поквитаться с ним. Но о чьей крови он тогда говорит? Неужели...
Алем упал на колено рядом с Далибеком, схватил его за плечо левой рукой, стискивая изо всех сил.
- Ты говоришь о Тагире? Отвечай. Перед лицом Аваррат отвечай, немедля: ты про Тагира сейчас?
- Сдох уже твой Тагир.
- Брат, прошу тебя...
- Брат, покрывший семью позором - не брат, - прохрипел Далибек и плюнул ему в лицо.
Алем медленно поднял голову, глядя на горизонт, где клубилась высокая пыль. Утёр лицо. Всё оказалось сложнее, чем он думал. Куда сложнее... до чего же тугую сеть сплела эта проклятая женщина.
- Руваль тоже отправился в Таркишан. Да?
- Хватит трепаться. Добей меня, сука. Ничего я больше тебе не скажу.
Алем глубоко вздохнул. Поискал глазами коня Далибека - тот отбежал, испуганный шумом битвы и агонией своего сородича, но далеко не ушёл и беспокойно топтался в ста шагах поодаль. Можно было привязать Далибека к седлу и отправить назад в Маладжику - они отъехали недалеко, стены ещё не скрылись из виду, конь найдёт дорогу домой. Но тогда Алему придётся нагонять отряд пешком. И он не успеет. Он, быть может, уже и так опоздал.
- Прости, брат. Не стоило тебе слушать эту жестокую женщину, - сказал Алем и вогнал ятаган в грудь шим-ибхала Далибека. Тот засипел, подался вперёд и обмяк. Алем протяну руку, закрыл его выпученные глаза и прошептал: - Пусть примет тебя Аваррат в свой светлый чертог.
Он поднялся, пошатываясь. Если он всё понял верно, то расчет Субхи-ханум стал наконец ясен: она уговорила Руваля пойти в поход вместе с Тагиром, чтобы тот убил младшего брата во время битвы с кочевниками, а вину свалил на врага. Алем же, неосторожно выдавший своё неравнодушие, стал помехой для плана - он дал понять, что не спустит с Тагира глаз ни во время сна, ни во время битвы. Он стал потенциальным свидетелем, которого стоило заранее устранить. И проще всего это сделать, когда он окажется за стенами города, один - сбежал без спросу и сгинул в пустыне, с кем не бывает. Исполнителя для этой задачи искать долго не пришлось - неприязнь Далибека к Алему была всем известна. Интересно, чем Субхи расплатилась с Далибеком за братоубийство... открыла ли ему хотя бы своё лицо?
Братоубийство. Как легко на него идут люди в ненависти и гневе. Но разве же можно так? Тагир считал, что нельзя, и Алем - тоже. И это их, пожалуй, роднило.
Он оглянулся на Песчаную Бурю, подумав, что следует облегчить её муки - но та уже перестала биться в агонии и испустила дух. Следовало похоронить и её, и Далибека, но не было времени собрать курган. Алем тяжело вздохнул и позвал коня, топчущегося поодаль. Тот опасливо подбежал, похрапывая и раздувая ноздри от запаха крови. Разглядывать свою рану Алем не стал - за годы обучения в тренировочных лагерях ему случалось сражаться и преодолевать многие фарсахи пути с куда более тяжкими ранениями, сгорая от лихорадки. Он наскоро перетянул плечо кушаком Далибека, вскочил в седло. И продолжил свой путь, не оглядываясь назад.
Отряд он нагнал вскоре после полуночи. Полная луна ровным светом заливала пустошь, озаряла лагерь, окруженный цепочкой сигнальных костров. Часовой крикнул: "Кто идёт?", и Алем вскинул руки в приветственном жесте ибхалов. Его узнали, ему обрадовались. Мало кто ненавидел его, как Далибек, и мало кто, похоже, считал его позором ибхалов. Увидев, что он ранен, ему принесли воды напиться и смыть кровь, дали чистую тряпку для перевязки, усадили к костру. Алем сидел, держа чашу с горячим вином холодными руками, и смотрел на огонь, пытаясь преодолеть муть в голове. Он не стал задавать вопросов: всё спокойно, ибхалы веселы, значит, ничего непоправимого ещё не случилось. Он прищурился, выглядывая шатёр Тагира - ага, вон тот, золотой, с длинным шпилем и развевающемся на нём знаменем Маладжики.
- А где Гийяз-бей? - спросил Алем. - Хочу доложиться ему.
- Это уж завтра, - отозвался один из ибхалов. - Сейчас он пьянствует с принцами, до утра не выберется.
С принцами. Значит, это правда, Руваль тоже поехал. Должно быть, вызвался в последний момент, иначе слухи об этом разнеслись бы заранее. Сейчас он Тагира убивать не станет - не ночью в шатре, и не на глазах у шимрана Гийяза.
- А битва когда?
- Стоянку рурджихаев видели в семи фарсахах южнее, на границе таркишанских земель. Завтра, стало быть, и нагоним.
Завтра. Это хорошо, подумал Алем, и закрыл глаза. Кто-то сунул ему под бок свёрнутую овчину, Алем привалился к ней и уснул, выпустив из рук пустую чашу.
Разбудил его звук рога. Ибхалы повскакивали с мест, хватаясь за ятаганы: сигнал был к бою, а не обычной побудкой. Алем тоже схватился за оружие и вскочил, ощутил тупую боль в плече и досадливо поморщился, выбираясь из тёплой овчины. Ибхалы меньше чем за минуту выстроились в боевой порядок - шиб-ибхалы встали стройной пятиконечной звездой, младшие ибхалы выстроились в линию за их спинами, прикрывая тыл. Шимран Гийяз скакал верхом перед строем, выкрикивая команды. Алем понял, что кочевники обнаружили их лагерь и выступили на опережение: впереди уже клубилась пыль, поднятая копытами их коней.
Интересно, а где Тагир?
- Строй держать! Резать коней! Пленных не брать! - орал Гийяз-бей, и ибхалы отвечали ему слаженным рёвом, выдававшим жаркое предвкушение битвы, которое Алем никак, ну никак не мог разделить. Кочевники приближались, земля гудела и вздрагивала под копытами их жеребцов. Где же чёртов Тагир? Неужели опять гашиша обкурился и собственную смерть собрался проспать?!
А, нет, вот он. Вышел наконец из шатра, хмурый, помятый, но в полном боевом облачении - в нагруднике, наколенниках, с обнажённым мечом. За ним вывалил Руваль, ещё более громадный, чем обычно, в своих доспехах. Им подвели коней, и они присоединились к авангарду. Алем прищурился, мысленно прокладывая дорогу туда, где вскоре окажется Тагир. Ибхалы бились строем, который хаотичный налёт диких рурджихаев сломать не сможет; значит, надо обходить с фланга и прорубаться к нему через кочевников. Алем порадовался, что так и не получил шлем шим-ибхала- тогда у него было бы собственное место в строю, и покинуть его - значило бы разорвать строй и подставить под удар весь отряд. А так, замыкая в арьергарде, он мог легко ускользнуть, не подставляя своих братьев под удар.
Вопящие рурджихаи накатили, словно песчаная буря, размахивая боевыми цепами. Алем дождался, пока мимо него пронёсся первый из сотни орущих кочевников - они пытались окружить ибхалов, задавить числом, - и рванул коня в сторону, рубя наотмашь. Его плечу, похоже, за ночь и впрямь стало лучше - должно быть, кто-то из его добрых братьев не пожалел целебного настоя, добавил в вино. Хорошо, что у него есть такие братья. Он легко проходил сквозь несущиеся навстречу орды врагов, как нож сквозь масло, плавящееся на солнце. Кочевников было много, но ибхалы знали их манеру боя, и число тут не имело никакого значения: пройдёт четверть часа, час или полдня, и все кочевники, сколько бы их ни налетело, лягут костьми под копытами ибхальских коней. За своих братьев Алему бояться не стоило - чего нельзя сказать о маладжикийских принцах, совсем исчезнувших в круговороте битвы. Гийяз-бею следовало поместить их в центр звезды, мелькнуло у Алема в голове, когда его ятаган разрубил пополам очередного врага. Там бы им ничего не угрожало... и он, быть может, хотел это сделать, но Руваль-бей не позволил, потому что так он не смог бы осуществить свой замысел? Где же они...
Вот.
Алем привстал в стременах, заглядывая поверх голов в самую гущу битвы. Тагир рубился с предводителем рурджихаев, которого отличала связка длинных зелёных перьев на шлеме. Руваля Алем не увидел, и ему это очень не понравилось. Он стал прорубаться вперёд, отрешившись от воплей, хруста костей и истерического ржания лошадей, умирающих под кочевниками - ибхалы были обучены разить их в первую очередь, зная, что драться пешими кочевники не умеют. Однако некоторые пытались, к их чести - то тут, тот там виднелись сцепившиеся бойцы... Алем обернулся туда, где миг назад заметил Тагира - и увидел лишь шлем с зелёными перьями, валявшийся в стороне от головы, которая, в свою очередь, валялась отдельно от тела. А рядом вскидывал ноги, хрипя, гнедой охринец Тагира. Один, без седока.
Алем круто завернул коня. О Аваррат, нет. Нет!
Да. Одной из пар, сцепившихся в смертной пешей схватке, были старший и младший принцы Маладжики. Руваль наступал на брата, размахивая булавой, вокруг них метались конники, и немудрено, если бы кого-то из них или обоих задавили в этой неразберихе даже сами ибхалы. Очень удобно бы вышло... Алем соскользнул с коня, бросил поводья, бросился наперерез, отталкивая валящиеся на него тела. Стойте. Стойте!
- Нет, Руваль-бей! - закричал он - и зря, ох, зря это сделал, потому что Руваль не повернул головы, а Тагир обернулся. И с этого мгновения все намерения и планы посыпались, точно цвет с вишни в конце весны - и планы Руваля, и планы Алема. Остались лишь жизнь и смерть, и более ничего.
Обернувшись, Тагир утратил драгоценные мгновения. Булава Руваля задела его плечо, толкнула, опрокидывая назад. Алем больше не мог надеяться вразумить их - не было времени. С яростным рёвом, крича, должно быть, что-то о позоре и о недостойных братьях, принц Руваль взметнул булаву над головой Тагира. И Алем нырнул между ними, как делал уже однажды - только не руку теперь упёр Рувалю в грудь, а острие клинка, и Руваль, обрушивая удар, сам насадился на ятаган, оседая на подкосившихся враз коленях.
Алем выдохнул и выпустил меч, оставив его торчащим в теле наследника Маладжики. Попятился, но тут же опомнился и бросил взгляд на Тагира, который по-прежнему лежал на земле, в потрясении глядя на харкающего кровью брата. Потом неловко вскочил, схватил Руваля за плечи, позвал: "Руваль! Руваль!", потряс, коротко всхлипнул. А потом вырвал ятаган у мёртвого брата из груди - и оглянулся, занеся его над головой, в бешенстве глядя на Алема остановившимися глазами. "Он любил его, - запоздало понял Алем, - как бы там ни было, Тагир его всё же любил..."
- Будь ты проклят, паскудный... - взревел Тагир - и захлебнулся криком, встретив наконец взгляд Алема.
Битва вокруг них понемногу стихала. Ибхалы, разделавшись с основными силами рурджихаев, разомкнули строй и теперь по одиночке настигали обратившегося в бегство противника, добивая на ходу. На них с Тагиром никто не смотрел. Алем сглотнул, поднял чуть подрагивающие руки ладонями вверх.
- Прости, господи мой, - прошептал он. - Я не знал, что ещё можно сделать... Я не хотел.
Он стоял, не шевелясь, готовый отправиться в объятия Аваррат. Тагир стоял над ним с занесённым над головой мечом. Стоял и стоял, пока бой не стих окончательно, и пока ибхалы не стали возвращаться, не обступили их непривычно тихим, тёмным кольцом. Растолкав всех, из кольца выступил Гийяз-бей, с ног до головы забрызганный кровью.
- Мой господин? - тяжело дыша, выговорил он. - Что случилось?
Тагир ответил не сразу. Он ещё долго, долго смотрел на Алема. А потом сказал:
- Ничего. Брат мой Руваль погиб. А так - ничего.
Они не стали продолжать путь до Таркишана. Тагир отправил в город гонца, уведомляя Герим-пашу, что рурджихаи, осаждавшие его город, побеждены и больше не представляют угрозы. У кочевников наверняка была неподалёку стоянка, где остались старики, женщины и дети, но с ними Тагир предоставил таркишанцам расправляться самим - пострадавшему от набегов городу не повредят лишние рабы.
Отправив это сухое послание, в котором не содержалось ничего лишнего и ничего недосказанного, принц Тагир повелел возвращаться в Маладжику.
Они возвращались медленней, чем продвигались вперёд. Тело принца Руваля везли на носилках, закреплённых меж спинами двух жеребцов. Тагир ехал за ними след в след, низко опустив голову. Он был молчалив и мрачен, и никто не смел заговорить с ним, даже шимран Гийяз. Ибхалы видели горе своего господина. Они не умели его разделить, потому что слишком часто теряли собственных братьев, но чтили своего принца, а потому отдали должное и его потере. Отряд двигался в таком скорбном молчании, что можно было принять это за возвращение проигравших, если бы они не шли почти в полном составе: в битве пали только восемь ибхалов, ещё одиннадцать получили раны, один из них умер в пути. Себя Алем раненым не считал - в битве вражеский цеп миновал его, а рана, нанесённая Далибеком, уже заживала. И куда больше этой раны Алема заботило то, что Тагир не взглянул на него ни разу с тех пор, как они тронулись в обратный путь. Он не обвинил Алема, не велел схватить его, но ясно было, что по возвращении в Маладжику им обоим многое придется объяснять Сулейну-паше. И ни Тагира, ни Алема это не радовало.
В Маладжику они вошли всё в том же молчании. Люди высыпали на улицы с приветственным криком, но, увидев носилки на спинах жеребца, покрытые красным бурнусом, притихли. Тишиной и долгими взглядами народ Маладжики провожал своего наследного принца, своего несостоявшегося пашу в последний путь. Кто-то уже успел доложить во дворец, и у ворот ибхалов встретил сам паша, бледный, сурово сжавший губы, так что они совсем терялись в седой бороде.
Паша с Тагиром посмотрели друг другу в глаза. Потом Сулейн покачал головой, повернулся и молча последовал по широким ступеням, вырубленным в скале, назад во дворец. Тагир и ещё несколько ибхалов, сопровождавших траурные носилки, последовали за ним, остальные тихо вернулись в казарму.
Алем был среди тех, кто отправился за пашой. Так или иначе, ему придётся предстать сегодня перед владыкой. Лучше не оттягивать этот момент.
В зале, куда прошла траурная процессия, собралось много народу: все сановники и придворные Маладжики набились в зал, тревожно перешёптываясь, ахая и качая чалмами. Из толпы выбежал принц Каджа, его голова тряслась на длинной шее, от чего он больше, чем когда-либо, походил на цаплю. Очень сердитую цаплю, и Алем улыбнулся бы этой мысли, если бы мог улыбаться.
Носилки спустили на пол. Тагир тоже спешился, оставив коня у входа и не глядя бросив поводья Алему. Прошёл в центр зала, опустился на колени рядом с телом своего брата Руваля и медленно коснулся лбом пола.
Сулейн-паша тяжело поднялся на тронное возвышение, уселся на трон, тяжело опёрся на подлокотник. Рядом с ним, закипая от гнева, приплясывал принц Каджа.
Это суд, внезапно осенило Алема. Они уже знали, что Тагир везёт тело брата, уже заранее его осудили и теперь вынесут приговор! А Тагир... почему он принял такую униженную позу? Он, такой дерзкий, ни перед кем никогда не склоняющий головы?
- Итак, мы потеряли его, - разнёсся по залу надтреснутый голос паши. - Мы потеряли наследника Маладжики, против отцовской воли отправившегося в этот самовольный, безрассудный поход, который ты, сын мой Тагир, затеял вопреки интересам княжества и здравому смыслу. Теперь рассказывай, что случилось.
- Мой отец и повелитель, воплощение божественной сущности на красной земле Маладжики, - сказал Тагир, не отрывая от пола лба. - Ты прав, говоря, что этот поход был самонадеянной дерзостью. Но я не знал, что мой возлюбленный брат Руваль решит присоединиться к нему. Я сам удивился, когда...
- Твой возлюбленный брат Руваль! - взвизгнул Каджа, и все повернулись к нему, а Тагир вздрогнул, но позы не изменил. - Твой возлюбленный брат! Как же. Да вы с ним ненавидели друг друга, как пёс и кот. Все это знали! Ещё вчерашнего дня Руваль прилюдно клялся убить тебя, недостойный червь, которого мне стыдно называть своим братом!
Тагир поднял голову. Его ладони всё ещё лежали на мозаиках пола, и Алем увидел, как тыльная их сторона покрылась вздувшимися жилами. Но голос его не дрогнул, когда он сказал, тихо и глядя по-прежнему на своего отца:
- Мы не слишком ладили с Рувалем. И в последнее время он вправду гневался на меня, а по природе своей был таков, что ему для этого не требовалось доказательств моей вины. Но я всё равно чтил и любил его. Он тот, кто научил меня ездить верхом, держать меч, пить вино и ублажать женщин. Я всегда уважал Руваля по праву его старшинства, и первым присягнул бы ему на верность, когда ты, наш отец и повелитель, отправился бы к нашим предкам-богам. И ты знаешь об этом, отец.
Сулейн-паша молчал. В его лице нельзя было прочесть ничего, кроме безграничной усталости и горя. Но Алем боялся, что горе это вызвано не только потерей старшего сына, но и страшными подозрениями, очернившими его мысли и душу.
- Если это вправду так, - язвительно бросил Каджа, когда стало ясно, что Сулейн не ответит, - скажи, что ты убил того, чей ятаган пронзил ему грудь. Скажи, что своими руками отсёк убийце голову и отомстил за гибель любимого старшего брата. Скажи и не солги!
У Тагира на горле дёрнулся кадык. Он по-прежнему не шевелился, но голова его опять опустилась. И это ужасное, безнадежное молчание было хуже любых прямых доказательств, свидетельств и знамений господних.
- Вы видите! - торжествующе закричал Каджа, указывая на склонённого брата пальцем. - Все видите?! Он молчит! Конечно, разве мог он отсечь голову самому себе, тем более когда всё так ладно сложилось? Гнусный пёс, мне всё известно о твоих злонамеренных кознях. Я слишком поздно узнал о них, слишком поздно меня предупредила моя дорогая Зулейка, и я не успел сообщить Рувалю о том, что ты задумал воспользоваться этим походом, чтобы убрать его с пути к трону. А как же я, Тагир? А? Что ты думал делать со мной?
Голос Каджи сорвался, и Алем вдруг увидел, что Тагир смотрит на брата не с яростью, не со злобой - с жалостью. Воистину, Руваля он, несмотря ни на что, любил, а второго брата - жалел. Чего ещё, как не жалости, достоит мужчина, которым так легко управляют женщины? Зулейка, Зулейка... Алем вспомнил её - та тоненькая глупышка, которую он видел в самый первый день в гареме. Субхи и ею вертит, как хочет, её устами наплела свою ложь Кадже. Должно быть, хотела подготовить себе запасной путь на случай, если Руваль погибнет в схватке с Тагиром - тогда у неё оставался Каджа, которого она тоже охмурила бы в своё время, убрав Зулейку с пути. Сколько же хлопот от одной невыносимой женщины! Алем теперь искренне сожалел, что не удавил её, когда была такая возможность.
Но что толку жалеть о несделанном. Или о сделанном. Видя, что Тагир по-прежнему не собирается отвечать на обвинения, и превосходно зная, что первое же слово, сказанное пашой, подпишет ему приговор, Алем оттолкнул человека, стоящего перед ним, потом ещё одного и вышел вперёд.
- Ты не прав, сиятельный Каджа-бей, - проговорил он, как ему казалось, спокойно. разве что совсем незаметная нотка дрожи невольно прорвалась в последних словах. - Не прав каждым своим словом, хоть мне, твоему рабу, и горестно говорить об этом при всех.
- Это ещё что такое? - возмутился Каджа, тряхнув своей реденькой бородой. - Что за наглость? Кто такой?
- Ибхал Алем, раб твоего отца, твоих братьев и твой. Но прежде всего я раб Аваррат, - сказал Алем, опускаясь на колени рядом с Тагиром. - Хоть здесь, в Маладжике, не чтят великой богини, но она велит говорить правду. И эта заповедь так же свята, как и заповедь служения своему господину.
- Заткнись, - сказал вдруг Тагир, и Алем вздрогнул всем телом. - Заткнись, дурак.
- Нет, пусть говорит, - произнёс Сулейн-паша, и это были первые его слова за долгое время, что заставило разом умолкнуть обоих его сыновей и шепчущихся придворных. - Говорит, ибхал Алем.
Алем глубоко вздохнул.
И заговорил.
Он говорил долго, хотя старался описать лишь самое главное. Признался, что неоднократно проникал в гарем - теперь это уже не имело значение, вряд ли за это его ждала кара более страшная, чем за убийство наследника трона. Закончил он под жгучим, неотрывным взглядом Тагира, полным такого бешенства, что Алем был уверен - не будь здесь его отца, он отвесил бы сейчас Алему оплеуху, от которой тот полетел бы, кувыркаясь, до самых конюшен. И хотя Алем не вполне понимал, чем заслужил такой гнев, его это не остановило. Ничто его уже не могло остановить.
- Я сожалею, - сказал он, заканчивая, - больше всего на свете сожалею, что пришлось обнажить меч против моего господина. Нет для ибхала позора страшнее. Но могу лишь сказать, что если у ибхала два хозяина, и один из них обнажает меч против другого, Аваррат велит защитить того, кто прав. Тагир-бей никогда не желал зла никому из своих братьев. Он чтит своих родичей и чтит свой закон. Правда была на стороне Тагир-бея. Поэтому я выбрал.
- Конечно, поэтому, - тонким голосом сказал Каджа. - А вовсе не потому, что ты его наложник.
Алем опустил голову. Что толку объяснять, что его положение для него не желанно? И что вовсе не в этом дело? Никакого толку. Он и не стал объяснять.
- Я покрыл себя позором, - повторил он. - И если дозволено мне будет просить, то, как великой милости, прошу быстрой смерти.
- Смерть ты получишь, - ответил Сулейн-паша. - Но не быструю. Взять его.
Двое стражников - как успел заметить Алем, не ибхалы - появились невесть откуда и сгребли его с двух сторон. Тагир вскочил. Его руки сжались в кулаки - и тотчас разжались под взглядом отца.
- Хочешь сказать, что он лжёт? Всё случилось не так? - холодным голосом проговорил паша, глядя Тагиру в лицо.
- Нет... но... отец...
- Уберите его, - сказал паша. - А с тобой, сын мой, мы ещё многое должны обсудить.
Что было дальше, Алем не видел. Его потащили прочь, и он едва успевал перебирать ногами.
Как выглядят темницы на Лежбище Аваррат, он никогда не задумывался - и безо всякого удовольствия узнал теперь на собственной шкуре. Яма, выдолбленная в камне, узкая, короткая и такая тесная, что в ней нельзя было ни лечь, ни сесть. Алема сбросили вниз, он проехался по камням, обдирая руки, спину и плечи, и со страшной силой ударился ступнями в твёрдое дно. Содрогнувшись от боли, задрал голову - и увидел кусочек неба всего на расстоянии пяти локтей над своей головой. Он едва смог выпростать руки, чтобы вытянуть их вверх - конечно, они не доставали до края ямы, и опустить их потом ему удалось с трудом - так было тесно. Что же, радовало одно: судя по виду этой ямы, она не предназначалась для того, чтобы держать в ней узника долго. Суд в Маладжике, похоже, скор.
Увы, не так скор, как он надеялся. Алема продержали в яме пять дней. Пять дней он стоял, привалившись то спиной, то боком, то грудью к холодному камню, на онемевших ногах, с разрывающейся от напряжения спиной. Всё, что он мог - иногда поднимать над головой, а потом опускать руки. Даже согнуть их в локтях было трудно. Раненое плечо разболелось, рана открылась, и на третий день Алем, морщась, стал слизывать с ладони собственную кровь. Какая-никакая, а пища. Он уже стал бояться, что это и есть та небыстрая смерть, которую обещал ему Сулейн-паша, когда сверху упала толстая верёвка. Алем уцепился за неё, чувствуя рвущую грудь благодарность, и его вытащили наверх, от чего он ещё больше ободрал себе живот и колени.
Он упал на краю ямы, но ему не дали отдохнуть - вздёрнули, скрутили за спиной руки и потащили куда-то наверх. Никто ничего не объяснял, но Алем понял, что его ведут на казнь, и понадеялся лишь, что Тагиру удалось оправдаться перед отцом, и Алем будет единственным, кто заплатит за вероломство принца Руваля. Неплохо бы, правда, чтобы ещё заплатила Субхи, но на это вряд ли приходилось рассчитывать. Разве что Тагир припомнит ей это позже... если захочет.
Лобное место Маладжики располагалось на самом верхнем из рукотворных ярусов горы, на которой раскинулся город. И, увидев его, Алем осознал, почему. Маладжикийцы не обезглавливали своих преступников, не вешали и не сжигали. Длинный узкий уступ, выдающийся вдоль горы, был утыкан острыми толстыми кольями. На некоторых ещё торчали скорчившиеся, полусгнившие трупы. Снизу, из города, их должно быть хорошо видно, особенно на закате, когда солнце бросает пучки яростного алого света на западный склон Лежбища Аваррат.
И Алем отсюда тоже видел город. Гигантскую каменную змею, извивавшуюся по склону, кишащую людьми, которые встретят завтрашний день так же, как встретили день сегодняшний. Что ж, каждому отмерян его собственный срок на земле. Ибхал же в любом случае не живёт долго. Алему хотелось закрыть глаза, но он смотрел, заставил себя смотреть, жадно впитывая последние картины солнца, земли, света и жизни. И пусть ему уготована страшная смерть, но как же здесь все-таки было красиво, и какое хорошее это было место, чтобы именно его увидеть последним.
- Раб Алем! Ты совершил преступление, равного которому Маладжика не знала: убийство наследного принца, готовящегося взойти на престол и стать, подобно его предкам Зиябу и Зарибу, воплощением божественной сущности на земле. Также ты повинен в осквернении гарема наших владык, во лжи, предательстве и нарушении присяги. За это ты будешь казнён следующим порядком: тебе отрубят руки и ноги, погрузив обрубки в смолу, дабы кровотечение не убило тебя прежде срока, затем ты будешь оскоплён, и естество твоё будет скормлено твоему лживому рту, после чего...
Глашатай, торжественно зачитывавший приговор, вдруг умолк. Алем, оторопело слушавший его, не сразу понял, что именно вызвало заминку. На лобном месте было малолюдно - стражники, притащившие его, трое бритоголовых палачей, глашатай - вот и всё. И все они сейчас почему-то смотрели вниз, туда, куда и Алем смотрел минуту назад. Он проследил взглядом за их взглядами - и ничего не понял. Там были люди - в городе, на единственной улице... слишком много людей. И ещё больше, совсем много - на коротком участке у ворот, соединяющем город с дворцом. Сверху это выглядело так, будто горлышко бутылки заткнули пробкой, и она сидела намертво, не выпуская наружу бродящее вино...
Вином были солдаты-маладжикийцы, прорывавшиеся улицей ко дворцу. А пробкой - ибхалы. Сорок восемь ибхалов, все из отряда шимрана Гийяза, кто оставался жив и мог удержать меч. Двенадцать рядов, по четверо в ряд, плечом к плечу - больше в узком перешейке встать не могло. Маладжикийцы бились в них, словно волна о скалу, а они стояли, не шевелясь, точно сургуч, запечатавший бутылку. Снизу понемногу поднимался, нарастая, тревожный, гневный, бурлящий гул.
- О боги Зариб и Зияб, - сказал глашатай дрожащим голосом. - Это что... это что такое?
Стражники, державшие Алема, переглянулись с палачами. Но ответить никто не успел - на лобном месте появились вдруг новые люди. Их Алем узнал сразу: Шивар, Альдир и Хишам, его братья-ибхалы. Они все улыбались ему, а Хишам ещё и подмигивал, точно происходило что-то очень весёлое. И ещё с ними, впереди всех, шёл принц Тагир.
И он не улыбался.
- Руки прочь, - коротко приказал он.
Стражники попятились, натыкаясь на растерявшихся палачей. Глашатай нервным движением скрутил свиток с приговором, низко поклонился и, бормоча что-то исполненным покаяния голосом, вручил свиток Тагиру. Тагир разорвал его и бросил наземь не глядя. В его глазах, обращённых на Алема, кипела ненависть.
- Ну? - спросил он с такой яростью, что Алему захотелось соскочить с уступа самому, лишь бы не иметь с ним дела. - Доволен? Я теперь все-таки стал предателем и преступником. Из-за тебя. Посадить тебя на кол и то мало.
Он схватил Алема за раненое плечо, рванул на себя и перерезал кинжалом верёвки на его запястьях. Потом грубо толкнул вперёд.
Алем пошёл за ним, не сказав ни единого слова. Он не смог бы просто, даже если бы и придумал, что - уж больно сильно бухало сердце у него прямо в горле.
До покоев Сулейна-паши они дошли без всяких задержек. Придворные и слуги разбежались, те, кто случайно попадались им на пути, отшатывались в испуге. Стражников видно не было - видимо, их схватили и разоружили ещё в самом начале бунта. Тагир вошёл в тронный зал, где на троне так же, как три дня назад, тяжело опершись на подлокотник, сидел его отец, владыка княжества Маладжика Сулейн-паша.
Тагир преклонил колено, но лбом в пол утыкаться на сей раз не стал.
- Где Каджа? - тихо спросил Сулейн-паша.
- Заперся в своих покоях, о повелитель. Я пока не тронул его, потому что мои ибхалы сдерживают твой гарнизон внизу, и каждый человек на счету.
- Твои ибхалы, - повторил Сулейн, качая головой. - Воистину, они с самого начала были твоими ибхалами.
- Не с самого начала, владыка, - негромко сказал Алем.
Сулейн обратил на него тяжёлый взгляд. Опять покачал головой. Вздохнул.
- Жажда плоти всегда губила великих владык. Горько видеть, сын мой Тагир, что ты не стал исключением.
- Дело не в жажде плоти, отец, - звенящим голосом отозвался тот. - Твой приговор был несправедлив. Твой разум омрачило горе, и даже выслушав Алема, ты всё равно вынес приговор, не отвечавший тяжести поступка, им содеянного.
- Вот как? А ты, может, придумал бы для него более достойное наказание?
- Да.
- И какое же? Давай, скажи, справедливейший из владык Маладжики!
Голос старого паши сорвался - стало без прикрас видно, насколько он стар и утомлён жизнью. С таким правителем Маладжику не мог ждать новый рассвет.
Тагир довольно долго молчал. Потом сказал, тяжело роняя каждое слово:
- Он повинен в гибели моего брата, наследника трона. Но с учётом всех обстоятельств, и с учётом того, что Руваль сам заварил эту кашу, его убийца не заслуживает смерти. Сто ударов палками по пяткам и отсечение правой руки. Это моё решение.
Алем содрогнулся. Нет, он... не может! Или может? Если он вправду так справедлив, как казалось Алему... то он не только может, но и должен.
Алем ждал, что Сулейн-паша предложит сыну немедленно и собственноручно привести в исполнение собственный приговор. Но паша не сделал этого. Он поднялся, тяжело опираясь на подлокотники, и пошёл по ступеням вниз. Тагир заколебался, не зная, шагнуть ли отцу навстречу или отступить, но в итоге остался на месте. Сулейн-паша подошёл к своему младшему сыну, положил ладони ему на плечи, заглянул в лицо, щуря блеклые выцветшие глаза.
- А он был прав, - проговорил паша наконец. - Этот мальчишка, убивший моего сына. Он сделал верный выбор. Тагир, Тагир... Пороки поглотили тебя, пороки поглотили всех нас - и Руваля, и меня. А ведь когда-то я был неплохим воином. Что до Каджи... Каджа, - вдохнул он. - Ты и сам знаешь. Наступают трудные времена для Маладжики. Будь лучшим пашой, чем был я.
- Отец... - начал Тагир, но не успел договорить. Сулейн-паша вынул кинжал из ножен на его поясе и спокойно, совсем не спеша, провёл клинком по собственному горлу.
Тагир закричал, когда Сулейн рухнул ему на руки, заливая кровью. Кричал и кричал, а Алем пытался понять, как так вышло, что он всё время поступал по совести, по заветам ибхалов, по заповедям Аваррат, чтобы прийти, в конце концов, к такому страшному и печальному концу.
Ибхалы держали ворота дворца четыре дня и три ночи. На рассвете четвёртого дня порядком поредевшее войско маладжикийцев сдалось - иншар Ниюб пал, принц Каджа сидел, словно мышь, запершись в своих покоях, а весть о гибели Сулейна-паши просочилась за ворота, и в дальнейшей осаде не было смысла. Город, притихший в ожидании, пока закончится переворот, вздохнул с облегчением. Не то чтобы принца Тагира очень любили в народе, но его старших братьев и отца любили немногим больше. Простому маладжикийцу всё равно, кому платить налоги, лишь бы огонь и меч не пришли в его собственный дом.
Принца Каджу привели в тронный зал. Тагир встретил Каджу не на троне, а у его подножия, возле ступеней, стоя вровень со своим братом. Ибхалы стояли за троном полукругом, закинув ятаганы на плечи, придворные, силой согнанные в зал, жались к стенам, как испуганные щенки. Обведя взглядом всё это, принц Каджа побледнел, задрожал, но потом вскинул голову и сказал высоким голосом, дрожащим в равной мере от страха и гнева:
- Вижу, ты достиг всего, чего хотел. Осталось только казнить меня, чтобы окончательно расчистить путь к трону. Ну что, узурпатор, теперь ты доволен?
- Нет, - тихо ответил Тагир, но голос его разнёсся во все уголки зала. - Не доволен. Я никогда этого не хотел. И не я это начал.
- Да как смеешь ты...
- Приведите эту женщину, - перебив его, велел Тагир.
И её привели - Субхи-ханум, наложницу, кружившую головы всем мужам из правящего рода Маладжики. Лицо у неё было открыто, когда её бросили на пол у ног обоих принцев, как раз между ними. Она вскинулась, уперевшись руками в пол и зашипев, как кошка, с ненавистью глядя на Тагира - и на Алема, молча стоящего за троном в числе остальных ибхалов.
- Убийцы! - вскрикнула она, закатывая глаза. - Проклятые убийцы светлого повелителя Сулейна и моего возлюбленного Руваля! О, Маладжика, ты проклята! Пришёл твой закат, небеса окрасились кровью вечерней зари - смотрите все на конец Маладжики!
Некоторые ибхалы чуть заметно шевельнулись, брови их сошлись к переносицам. Они вспомнили речь старухи-шаманки, её пророчество, сделанное перед смертью. Заря Маладжики... вечерняя заря, за которой приходит чёрная ночь.
- Понятно, - прозвучал в тишине совершенно спокойный голос Тагира. - Я и не думал, что ты быстро сознаешься. Ну, ничего.
- Ты будешь пытать слабую женщину?! Зверь! Зверь!
- Не буду я тебя пытать, несчастная, успокойся, - поморщился Тагир, и Алему приятно было видеть, что чары, которыми его опутала эта негодяйка, окончательно рассеялись.
Он и сам, по правде, думал, что Субхи подвергнут пытке либо публичному унижению - если бы женщину раздели при всех донага и хорошенько выпороли, это быстро развязало бы ей язык. Но Тагир не стал прибегать к унизительному насилию. Он просто велел запереть Субхи с Каджой в покоях последнего. Вдвоём, без еды и воды. Алем не понимал, на что он рассчитывает, но развязка наступила неожиданно быстро: уже через час из покоев послышались крики, звуки пощёчин и отчаянный женский плач. А вскоре после этого изнутри требовательно постучали кулаком, и Тагир разрешил отпереть.
Принц Каджа, бледный, как мел, подошёл к Тагиру.
- Она во всём призналась, - севшим голосом проговорил он. - Во всём. Подтвердила каждое слово, сказанное ибхалом Алемом. Она играла всеми нами, как ребёнок тряпичными куклами... Брат Тагир, прошу, прости меня. Я был гневлив и недальновиден, мне не следовало так поступать.
- Рад, что ты это понял, - ответил Тагир. Лицо его оставалось неподвижно, только в глазах появилась тень печали.
Каджа заметил эту тень и побледнел ещё сильнее.
- Ты всё равно меня казнишь? - прошептал он.
Тагир долго смотрел на него. Потом медленно покачал головой.
- Ты не сделал ничего, чтобы заслужить смерть. Но и позволить тебе остаться и занять трон нашего отца я не могу. Мы все гневливы, это наш семейный порок. Но и Руваль, и отец были слишком скоры на расправу. И ты, как я вижу теперь, тоже таков. В нынешние времена Маладжике не будет много пользы от такого паши.
Каджа сглотнул, всё поняв. И потупил взгляд.
- Хорошо. Я отрекусь.
- Мне придётся изгнать тебя, - с сожалением сказал Тагир. - Если ты останешься в Маладжике, всегда найдутся те, кто воспользуется тобой, чтобы затеять междоусобицу. А ты доказал, что воспользоваться тобою легко. Ты должен уйти, Каджа. Я дам тебе верблюдов, пищу и оружие, но ты должен уйти.
И Каджа ушёл, а с ним, рыдая, плелись две женщины из гарема - Субхи, тоже осуждённая на изгнание, и Зулейка, сама вызвавшаяся разделить участь принца Каджи. Им дали несколько слуг для охраны, и их маленький караван отдалялся от стен Маладжики, пока не исчез в песчаном облаке на горизонте.
Только когда они скрылись из виду, Тагир отошёл от окна, поднялся по ступеням и сел на трон.
Следующие несколько дней Алем не видел его. Он вернулся к себе в конюшню и проводил время, ухаживая за лошадьми - это успокоило его душу и вернуло ясность мыслям. Он помнил про обещание, данное Тагиром Сулейну-паше перед самой его смертью. Обещание, что виновника в смерти принца Руваля постигнет кара - не та, которой жаждало разбитое отцовское сердце, а та, которую он заслужил. И Алем ждал, когда принц Тагир - точнее теперь уже Тагир-паша - вспомнит о своём обещании.
Ждать пришлось недолго. Когда улеглись волнения, а вслед за ними - празднования по случаю окончания междоусобицы и восшествия на престол нового правителя, за Алемом прислали. Не вооружённых воинов, а раба - как прежде, когда Тагир звал его на ночь в свои покои. Алем вымыл руки и шею, умыл лицо, пригладил волосы и пошёл к своему господину.
Тагир не занял отцовские покои - ему, похоже, было удобно в собственных, тех, что принадлежали ему всю жизнь. Он лежал на тех самых подушках и курил кальян, как много дней и ночей до того. Когда Алем вошёл, Тагир коротко указал на подушки перед собой, и Алем инстинктивно поднял руки к кушаку, собираясь раздеться, прежде чем опомнился и, облизнув губы, подошёл и сел.
Тагир курил, прикрыв веки. Он стал как будто немного старше за последние недели, хотя его курчавые волосы всё так же непослушно вились вокруг лица, и кольца дыма, вылетая из его губ, всё так же лениво взлетали к потолку, словно не было ничего на свете нужного и важного, кроме этого "здесь и сейчас".
- В день твоей казни, - заговорил Тагир, - прискакал гонец из Пельвиана. Это одна из наших провинций, граничащая с Таркишаном. Он рассказал, что недобитки племени рурджихаев, которых мы разгромили, направляются на юг, чтобы там слиться с племенем ургалиев, идущих к центру материка. И отовсюду, сказал гонец, идут племена кочевников: не только ургалии и рурджихаи, но и молонды, ивезы, даже, говорят, дикие нанихайцы спустились с гор. Они всегда были порознь и враждовали друг с другом, но сейчас почему-то объединяются. Их всё больше с каждой неделей, и они идут к городам. Говорят, уже дошли до Ихтаналя и не оставили там камня на камне. Ты понимаешь, что это значит?
Алем медленно кивнул. Идя сюда, он меньше всего ждал подобных речей от Тагира. Тагир словно ощутил неуверенность в его кивке и резко повернул к нему голову.
- Это большая война. Очень большая, такой, может, не случалось в Фарии ещё никогда. Кочевые племена никогда не нападали на оседлых сплочённо. Воевали между собой, совершали редкие набеги на небольшие деревни, но никогда не штурмовали города. Их было слишком мало. А теперь они сила. Они орда. Это большая война, Алем.
Алем молчал. Он не знал, зачем Тагир говорит ему это - ему, кто всегда был для него только мальчиком для утех, ничем больше. Тагир опять затянулся гашишем - этой дурной привычки он так и не бросил. А впрочем, Алему пришлось признать, она не особенно влияла на трезвость мыслей нового паши.
- Посланников Пельвиана принял я. Отец был убит горем, Каджа сердился. Я выслушал послов и хотел отвести к отцу, чтобы они повторили всё ещё раз, чтобы он услышал сам... Ты знаешь, что он сделал?
- Прогнал вас, - предположил Алем.
Тагир кивнул:
- Именно так. Прогнал. Уйди с моих глаз, сказал он, не хочу ничего знать. Маладжика вот-вот окажется в самом сердце большой войны, а её паша не хочет ничего знать. А мы же были когда-то великим народом. От одного нашего имени дрожала вся Фария. А он не хочет ничего знать...
Кольца дыма колыхались под потолком, не таяли. Алем вдохнул и выдохнул.
- Тогда я и понял, - сказал Тагир. - Понял, что должен. Что выхода нет. И пошёл к Гийяз-бею. Спросил, будут ли его ибхалы стоять за меня насмерть. И он ответил...
- Что это не его, это твои ибхалы, - слегка улыбнулся Алем.
- Да. Так и ответил.
Алем откинулся на полушки, прикрыл глаза и беззвучно, слабо рассмеялся. Это был очень невесёлый смех - но как же иначе, когда смеешься над самим собой.
- Знаешь, - сказал он, не открывая глаз, - а я ведь решил там, на лобном месте, что ты устроил всё это из-за меня. Глупо, знаю. Но я так решил. Когда увидел тебя, и потом, пока ты не...
Он замолчал. Тагир покрутил в пальцах мундштук кальяна. Потом со вздохом отложил его на подушки и наклонился вперёд. Его рука потянулась и легла Алему на темя. Пальцы перебрали его волосы, почти нежно, и это было так странно, будто во сне - такое ужасно непривычное прикосновение.
- Я не знаю, - сказал Тагир. - Не знаю, зачем сделал это. Как не знаю, зачем взял тебя в ту первую ночь. И брал позже, во все последующие. И почему не пускал в бой. Мне как-то было спокойней, когда ты рядом. Хотя я никогда о тебе не думал, ты просто был. Что ты такое? Как будто какой-то кусок меня, ходящий отдельно от моего тела. Когда я вижу тебя, всё становится таким простым.
Алем слушал, чувствуя, как слова встали комом в горле. Он хотел что-то ответить, что-то спросить, о чём-то взмолиться - и не получалось. Тагир убрал руку с его головы.
- Ты ведь сдержишь своё обещание? - с трудом выговорил Алем. - Я убил принца Руваля. Осквернил гарем владык Маладжики. Я должен...
- Знаю, знаю, - досадливо поморщился Тагир, и сердце бухнуло у Алема в груди. - О, боги. Ты что, принял это за чистую монету?
- Ч-то? Но разве...
- Да, это была бы справедливая кара. И я стараюсь всё делать по справедливости. Очень стараюсь. Но кто я такой, по-твоему? Святой, что ли? Или, может, божественное перевоплощение Зияба и Зариба? Да хрен там.
- Но...
- Ты, кажется, собрался меня уговаривать, чтобы я всё-таки отрубил тебе руку? - Тагир с любопытством вгляделся в его ошарашенное лицо. Хохотнул и хлопнул ладонью по плечу. - Ну так не переживай. Я заставлю тебя раскинуть ноги и дрочить передо мной до тех пор, пока твоя рука не отвалится сама. И сто ударов ты непременно получишь. От меня лично. Только не по пяткам, а по другому месту. Тогда ты сочтёшь свой грех искуплённым?
- Не шути с богами, мой господин, - пересохшими губами отозвался Алем, не улыбнувшись в ответ на эту жестокую шутку. - Не гневи их.
Тагир склонил голову на бок. А потом вдруг подался вперёд и приник к его рту коротким сухим поцелуем. Это не было похоже на то, о чём говорили женщины в гареме, не затмило для Алема небо и звёзды. Но, в конце концов, Тагир оказался прав. Они ведь не женщины. Небо и звёзды им затмевают не поцелуи, а нечто совсем другое.
- Будешь моим первым визирем, - сказал Тагир, оторвавшись от него, как ни в чём не бывало. - Будешь?
- Мой господин... то есть... владыка... мне же только шестнадцать вёсен. Тебя засмеют.
- Да не в совете же! Нет. Я не то сказал... как это называют в народе? "Постельный визирь"? Словом, ты понял.
Алем моргнул. Осознание того, что всё это, совершенно всё, Тагир говорит всерьёз, медленно начало пробиваться сквозь пелену, заволокшую его разум.
- Ты же всё равно никогда не слушал моих советов.
- Так уж и никогда. Да и я же сказал, мне незачем тебя слушать. Достаточно посмотреть в твои упрекающие глаза, вот как сейчас, и я уже знаю, как поступить. И я тебе докажу, - он слегка улыбнулся неимоверно странной улыбкой, одновременно шальной и мудрой. - Послушай, о чём я тут думал. В Маладжике сейчас только пять тысяч воинов, этого мало, чтобы вести войну. И я решил, что мы достаточного долго жили в языческой вере. Я хочу низвергнуть статуи Зияба с Зарибом и открыть сердца моего народа богине Аваррат. А потом отправлю послание вашему предводителю, как там его... Великому Сыну. И призову ибхалов на службу войне. Как ты думаешь, они пойдут за мной?
Заря Маладжики... Кровавая заря перед долгой ночью, розовая - перед ясным рассветом. Объятая жарким пламенем новой войны, чистым сиянием древней веры. Заря занималась, и Алем смотрел на её солнце. Которое было и его солнцем тоже. С пятнами, жаркое, беспощадное. Дарящее жизнь.
- Конечно, - ответил он. - Конечно, они пойдут. Так же, как я.
8-20 октября 2012 г./1-9 января 2013 г.